Младшие женщины дома, челядь и дети сидели по сторонам – на лавках, на ларях, такие же белые и молчаливые. Но такую же неподвижность им хранить было не по силам: дрожа от страха, они невольно ерзали на скамьях, подвигались один к другому, движимые могучим древним убеждением, что прижавшиеся друг к другу двое вернее сохранят жизнь, как два сдвинутых полена в очаге вернее сохраняют огонь.
Так их и обнаружил князь Ингер, после телохранителей и Свена войдя в избу.
– Здесь Боголюб живет, – пояснил ему Свен, как знаток древлянского уклада и малинского рода. – Вот эта старуха – большуха его, прочие… – он окинул избу внимательным взглядом, – домочадцы.
Взгляд его искал только одно лицо – то, которое он так хорошо помнил. В груди что-то подрагивало от нетерпения и тревоги. Здесь ли Ружана? Цела ли? Мало ли что могло случиться за те почти полгода, что он здесь не был!
На скамьях сидели еще несколько молодых женщин – невесток Горяни или служанок. Одна, запрятанная в самый темный угол, была, кажется, Ружана, но Свен плохо видел ее под белым платом, таким же, как у Горяни, и не мог быть уверен. Это его бесило: Свен так долго ждал, когда же снова увидит ее, что теперь даже миг промедления и сомнений причинял досаду. Но из осторожности он пока скрывал, что ему нужно.
Ингер осматривался с любопытством – это было первое родовое гнездо древлян, куда ему довелось попасть. Разглядывал чуров в чуровом куту, посуду на полках – такую бедную и невзрачную по сравнению с той, к какой он привык в Холмогороде и в Киеве. Древляне совсем не походили на знакомых ему ильменских словен и чудинов, зато имели много общего с полянами, которых он успел повидать за время осеннего гощения. Но если поляне встречали его радушно, как своего господина и отца, то замкнутые лица древлян без слов говорили: ты не наш, мы не твои. Нас разделяет грань не менее прочная, чем грань между живыми и мертвыми – вот что они хотели ему сказать этой встречей.
– Вели им всем наружу идти, – сказал Ингер Свену, сам не удостаивая обратиться к обителям избы.
Свен кивнул отрокам и вслед за князем пошел во двор. За ними отроки где словами, а где толчками погнали на двор Горянь и ее домочадцев. Те повиновались, но задрожали сильнее; одни смотрели в землю, другие оглядывались, думая, что видят родной дом в последний раз. Что ждет их снаружи – смерть, полон? Не подожгут ли избы за спиной у бывших жильцов, чтобы их самих немедленно отослать в рабство за море?
Двор уже был белым от множества людей в «печальных» одеждах. Сюда русы согнали всех мужчин, кого нашли в городце и в веси, женщин-большух. У ворот стояли киевские гриди в шлемах и с красными щитами; эти яркие пятна резали глаз среди белизны.
На площадке возле богов собрались вожди киян: Ингер, Ивор, Свен, Фарлов, Вальдрик, еще кое-кто из бояр. Они чего-то ждали, и сам воздух дрожал от напряженного, полного ужаса ожидания пленников. Судя по всему, киевский князь собрался принести жертвы богам за победу – но какую? Кому суждено стать этой жертвой? Скольким? Всем была памятна весть о жертвоприношении в Киеве, отнявшим жизнь разом у четырнадцати знатнейших мужей деревских. Ожидая еще худшего, многие растеряли крепость духа, в толпе послышались всхлипы.
Горянь еще сильнее выпрямилась, и строгое лицо ее стало еще более надменным. Если ее старческая кровь сейчас прольется, то уж она не дрогнет и не станет молить о пощаде. Младшие домочадцы сбились в тесную кучу за ее спиной, ожидая, что с них-то и начнут… Иные, судорожно дыша, зажимали себе рот, чтобы не голосить.
Когда в избах не осталось никого, Ингер сделал знак гридям у ворот. Некоторое время ничего не происходило, потом возникло движение. Между воротными столбами на площадку вошли еще несколько вооруженных киян, а между ними медленно ступал человек, в котором древляне, не веря своим глазам, узнали Боголюба.
Тишина закончилась: сперва раздался один изумленный выкрик, потом другой, потом, по мере того как маличи примечали своего главу, возгласы слились в громкий гул изумления. Тяжело дышащий Боголюб шел медленно и опирался на посох; за время плена он постарел, седина целиком выбелила его голову и бороду, лицо осунулось, глаза глубже спрятались в чащу морщин. Но он старался ступать твердо, с поднятой головой. На ходу бросал взволнованные взгляды на родное место и его обитателей, боясь увидеть следы разгрома и поругания.
При виде него даже Горяни изменила выдержка – старая мать, твердая как кремень, ахнула, сморщилась и поднесла руку ко рту, борясь со слезами. И теперь страх плескался в ее глазах, когда она глядела то на мужа, то на Ингера. Зачем русы сохранили жизнь знатнейшему из своих пленников и теперь привели сюда – чтобы убить на глазах у жены и детей? А их всех – за ним следом? Она признала бы эту судьбу почетной для себя, но сейчас, когда тропка смерти вилась у самых ног, от нее веяло нестерпимым холодом.
Страхи Горяни были не беспочвенны. Со злобой и ненавистью глядя на Свена, считая его первым виновником их плачевного положения, она не знала, что его воле обязана избавлению от еще худшей беды.
На совете после битвы Ингер предлагал сделать Боголюба жертвой богам в благодарность за победу. Его поддержали Ивор, Вальдрик и еще кое-кто из бояр: уничтожением чужого князя кияне приобрели бы милость богов и надолго сломили бы волю древлян к сопротивлению. Решительно против был Свен и его дружина.
– Нам нужен у древлян человек, который будет следить за сбором нашей дани и передавать ее нам! – твердил Свен. – Мы перебили многих их старейшин, и никто не посмеет противиться тому, кого мы поставим над ними!
– Но Боголюб и так их князь! – возражал ему Ивор. – Верни его в гнездо – они и забудут, что побиты.
– Если мы поставим на его место какого-нибудь барсука, ему не будет ни уважения, ни послушания! И на другую зиму мы шиш там возьмем, а не дань! Боголюба будут слушать. Соперников у него не осталось, мы всех перебили. Но сам он нам уже не противник – запомнит на всю жизнь, как в полоне был. Не посмеет своевольничать.
– Да какое теперь ему будет уважение?
– Хвалимир, вон, от отца отказался, мы слыхали! – усмехнулся Вальдрик.
– Вот Хвалимир на стол малинский и полезет, больно он бойкий! – Свен даже обрадовался этому доводу. – Только и ждет, чтобы теплое место освободилось. Не дождется! С отцом родным не посмеет спорить. А кто от отца отрекается, того боги карают – древляне родовой покон крепко помнят, на том стоят.
Когда Боголюб прошел к площадке и встал сбоку от строя русов, Ингер поднял руку.
– Слушайте меня, маличи! Я, князь русский Ингер, наследник вуя моего, Ельга киевского, отныне господин ваш. Войско ваше разбито мною. Тот, кто вздумает мне противиться, будет убит. А воля моя такова: этот человек, Боголюб, прежний владыка ваш, отныне будет старшим князем над всем родом деревским.
Все как один взоры людей на площадке городца были прикованы к высокой, стройной, будто тополь, фигуре князя. Красный плащ вился на зимнем ветру, будто пламенное крыло, черная соболья оторочка высокой красной шапки подчеркивала молодость и румянец красивого лица. Древляне затаили дыхание, стараясь не упустить ни единого слова из его речи, и все же едва верили ушам.
