Сегодня здесь почему-то все выглядело немного иначе. Густой туман, обволакивающий все вокруг плотным пуховым одеялом, явно поредел. Вытоптанная дорога просматривалась метров на двадцать вперед. Вдалеке, среди высокой травы, стояли одинокие сухие деревья, небрежно растопырившие мертвые ветви, словно опустевшие кровеносные сосуды. На горизонте проглядывался деревенский маяк из красного кирпича – церковная башня, отсеченная наполовину туманом, парила в воздухе, безмолвно призывая идти в ее сторону.
– Погодка налаживается? – попытался я завязать разговор с сопровождающим.
Но, как и следовало ожидать, он смолчал. Деревня, лесок – все стало просматриваться немного лучше, и я смог более детально изучить местность и оценить масштаб разрухи и уныния, царящий вокруг. Вечно живая стройка не была исключением. Я увидел десятки различных бригад с суровыми надзирателями тут и там. Они молча возводили стены своей собственной тюрьмы – какая грустная ирония.
И снова в коридоре мы пошли по иному пути. Повороты, распутья, новые цифры на стенах, и вот мы выходим в том же крыле, что и в прошлый раз, а у платформы уже ожидает припаркованная вагонетка. Охранник набирает код, и мы мчимся через бескрайний изолированный от всех мир, да так быстро, что я не успеваю рассмотреть цифры на платформах, а в голове мелькает красная морда Толика, которая говорит о том, что в Кулаево нет никакой тюрьмы.
Вагонетка со скрипом затормозила на моей станции, охранник остался внутри, а я пошел в сторону своей бытовой комнаты.
«Попью чайку, покурю, и за дело».
Я шел по тюремному коридору мимо сваренных мной решеток, как вдруг мое боковое зрение заметило в одной из пустых камер сидящего на нарах человека. Я остановился, сделал два шага назад и посмотрел туда, где, как мне показалось, он сидел, но камера была пуста.
«Вечно здесь какая-то хрень мерещится».
Мне, честно говоря, надоели все эти странности, хотелось просто работать и не забивать голову играми разума.
Я дошел до бытовки, переоделся, выпил крепкого черного чая, положил в карман новую пачку сигарет и, схватив весь необходимый инструмент, направился туда, где закончил в субботу.
Еще на подходе я заметил человека, стоявшего на корточках и перебиравшего прутья. Сначала я подумал, что это Витя, но чем ближе я подходил, тем очевиднее становилось, что этот персонаж мне не знаком. Он будто не обращал внимания на меня, даже когда я подошел вплотную и уставился на него.
– Хорошие прутья! Очень хорошие, ни одного слабого места. – На его руках были какие-то коричневые кожаные перчатки, он крутил и осматривал каждый пруток.
– Угу, – согласился я и, поставив на пол инструмент, достал пачку сигарет и открыл ее.
Тип не спешил подниматься, продолжая свой осмотр.
– А где Витя? – спросил я, прикуривая.
– Я сегодня за него, – спокойно ответил человек.
Он встал с корточек и, повернувшись ко мне лицом, слегка улыбнулся.
Это был высокий, крепкого телосложения парень лет тридцати – тридцати пяти. Не нем была серая форма вроде тех, что я видел на заключенных.
«Должно быть, здесь можно получить такую для работы».
Широкий лоб, странная, не сходящая с лица ухмылка и выпирающий вперед каменный подбородок придавали ему немного бандитский вид, не хватало только шрама в пол-лица от ножевого. Двигался он неспешно, даже вальяжно, словно напоказ.
Я молча курил, опершись на стену, и смотрел на него.
– Как тебя?
– Олег, а тебя?
– А меня Максим.
– Ты хороший сварщик, Олег? – В его голосе были какие-то нагловатые нотки, я чувствовал напряжение, но не показывал этого.
– Посмотри сам и скажи, – кивнул я в сторону законченных камер.
Тогда он подошел к последней и подергал за несколько прутков, словно проверяя их на прочность.
– Да-а-а… Ты хороший специалист.
– Спасибо. – Я докурил сигарету и, затушив бычок о стену, кинул его в камеру под дощатую кровать.
– Зачем ты это сделал?! – вдруг вскрикнул он, да так неожиданно, что я дернулся.
– Сделал что?!
– Кинул окурок в камеру! – Он смотрел на меня бешеными глазами, словно я кинул окурок ему в лицо.
– А что такого? Никто ж не видел. – Мне была неясна подобная реакция
«Тебе не все ли равно», – думал я про себя.
– Это неуважительно по отношению к тому, кто проведёт здесь остаток вечности.
Я чувствовал, как у меня подергивается мизинец на левой руке, так бывает, когда кто-то начинает давить на меня или повышать голос.
– Мы сейчас говорим о преступнике? О человеке, который по собственной воле совершил какую-то хрень, за что его упекли в тюрьму, в камеру для буйных?! Мне его нужно уважать?!
– Он и так заплатит за свои грехи. – Переполненные траурной тоской и мальчишечьей злобой слова были адресованы скорее не мне, он говорил их стенам.
«Очень странный тип».
Мы начали работать. Я варил, а Максим делал всю ту работу, что до него делал Витя.
– Олег, а ты давно здесь? – спустя немного времени уже более оптимистично спросил он.
Я немного опешил, неужели кто-то начал со мной разговаривать первым.
«Ну наконец».
– Вторая неделя пошла, а ты?
– Я здесь пять лет, два месяца и двадцать один день.
«Считает дни, словно он их проводит не на работе, а в камере».
– И как тебе здесь? – продолжал он беседу.
– Да вроде привыкаю; есть, конечно, свои минусы, да и место тут какое-то странное, негостеприимное, что ли…
– Просто это тюрьма, здесь все по-другому, начинаешь замечать вещи, к которым в обычной жизни не привык.
– Согласен.
Мы закончили одну камеру и перешли к следующей. До обеда оставалось около получаса, я решил сделать перекур.
– Будешь? – протянул я сигарету Максиму.
– Не курю, – сухо отказался он.
Я пожал плечами и затянулся горьким дымом. Хотелось присесть, все еще ощущались последствия вискаря, тело ломило, а в голове по-прежнему раздавался похмельный шумок. Я зашел в новую камеру и разместился на деревянной перине, торчавшей из стены.
«До чего же тесная жилплощадь», – оглядел я камеру изнутри. Максим остался снаружи.
Я закрыл глаза и, пуская горький дымок, наслаждался отдыхом, как вдруг в коридоре послышались шаги. Затем раздался металлический лязг снимаемой трубки с телефонного аппарата. Раздались щелчки вдавливаемых в аппарат клавиш.
– Алло, мама, – голос принадлежал Максиму, но звучал он совершенно неестественно, так тяжело и подавляюще, точно похоронная музыка, – мама, прости меня, пожалуйста, прости меня…
