Дед держался стороной и поглядывал на меня, словно опасаясь, что я выкину что-то дурное.
Когда озноб сошел, я почувствовал дикую усталость, кости ныли, веки сами опускались, намекая на то, что измотавшемуся организму срочно нужен сон, но я боролся с этими позывами, а также с чувством голода, которое сводило с ума.
Наконец дед снял котелок с подставки и, перемешав варево половником, разлил его в две чашки, протянув одну мне.
Я посмотрел на него удивленными глазами, но чашку принял.
– Ибо весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя, – изрек старик внезапно подобревшим голосом и отправился на другое бревно.
«Никакой он не бомж», – заговорил голос внутри, и мне стало стыдно за свои мысли.
– Прости меня, – продолжил старик, – я так давно живу в полном одиночестве, что любого принимаю за врага. Последние люди съехали лет двадцать назад, а то и тридцать. – Он поднял голову к потолку, должно быть, вспоминая, когда точно это было, а потом, отмахнувшись от расчетов, продолжил: – А тут ты явился в чем мать родила.
Я посмотрел на себя и прикинул, как нелепо выгляжу со стороны, но объясняться не стал, лишь махнул рукой – мол, лучше и не спрашивай.
– Меня Иннокентием звать, я здесь живу и жил всю свою жизнь, а храм этот всегда был моим домом, даже после того, как его вместе с деревней пытались сжечь.
– Сжечь? Кому надо сжигать церковь? – удивился я вслух и отхлебнул из кружки, над которой вился ароматный дразнящий пар.
Горячий бульон наполнил рот и слегка обжег небо, но мне было все равно. Я проглотил такой нужный для меня суп, и по телу растеклось приятное тепло, а желудок благодарно заурчал.
– Местным. Тем, кто, покидая свои дома, сжигал их дотла. Люди сбегали из родной деревни и старались выжечь оскверненную тюрьмой землю. Но храм-то зачем надо было сжигать? Вот скажи мне! – посмотрел он грустными глазами старого пса, который всю жизнь служил верой и правдой хозяину, а тот выкинул его за какой-то нелепый пустяк.
Я пожал плечами, отхлебнув из кружки. Мне рассказывали другую историю об этом месте, но я не стал делиться ей с Иннокентием, ни к чему оно.
– А что вы тут делаете? Ну, в смысле, почему не вернетесь в общество? Зачем живете как…
– Как нищий? – спросил Иннокентий.
Я хотел сказать другое слово, но это звучало лучше.
– Видишь ли, Антон…
– Олег, – поправил я его.
– Прошу прощения, Олег. Я служу Господу Богу, как служили мой отец, мой дед и отец моего деда – и так до седьмого колена. Моя судьба была известна с рождения. Я, как и все мои предки, должен был служить Богу нашему, Царю Небесному. Защищать людей от зла, помогать и искать правильные пути, быть рядом в радости и особенно в горе, встречать и провожать души. Так я делаю и по сей день. Встречать и провожать, правда, больше некого, но я слежу за лесом.
Я вопросительно вскинул бровь и отхлебнул уже немного остывшего яства.
– Этот лес, – он показал рукой на стену, – существует здесь уже бог знает сколько лет. Тысячу, может, две, я, честно говоря, не знаю. Но мой дед говорил, что он был здесь еще до рождения Сына Божьего – Иисуса Христа. – Мужик перекрестился. – Так вот, раньше за лесом было кладбище – святое место, – где веками покоились наши предки. Как только я пошел, мои отец и дед брали меня в чащу. Они знали лес как свои пять пальцев. Всю жизнь они искали и лечили захворавшие деревья, сажали новые, тушили лесные пожары.
– А откуда взялась тюрьма?
– Тюрьма появилась во времена моего прадеда. Кладбище перенесли в чащу, не спрашивая ни у кого разрешения, но, слава богу, отнеслись к этому делу с полагающейся аккуратностью и уважением к семьям. Место под строительство они выбрали не случайно. Эти деревья – защита нашего мира от мира духов, говорили отец и дед.
Тюрьма строилась, многих мужиков тогда приглашали на работу, платили хорошо – рублями. Но только никто из тех, кто уходил, не возвращался, но и это была не беда. Их семьи жили лучше других, а значит, в плохие времена многие жертвовали собой, чтобы дети росли в сытости и в здравии. В войну многие, не желая погибать на фронте, отправлялись работать в тюрьму, и тюрьма принимала всех. Но потом, когда половина деревни так и не вернулась, было принято решение не отправлять туда людей.
Он замолчал, затем встал, принес пару больших досок и, кинув их в костер, продолжил:
– Но бывало, что из леса выходили люди. Только не люди это были вовсе, а души. Души убийц, насильников, воров. Кто-то прорубал им просеки в чаще и давал специальные накидки, защищающие от силы леса. Мы старались эти просеки засаживать новыми деревьями, но они появлялись снова. Видимо, кто-то специально устраивал эти побеги. К нам стали заявляться всякие… Они обвиняли нашу деревню в том, что мы выпускаем заключенных, что мы устраиваем эти побеги. Я пытался объяснить этим людям, что моя задача – оберегать деревню, а не разрушать ее. Но им было все равно. Когда люди поняли, кто приходит из леса, они ужаснулись. Начали собирать свои вещи и уезжать. Потом был массовый побег. Говорят, кто-то из деревни прошел сквозь чащу, добрался до тюрьмы и открыл дверь, через которую вышли полсотни душ. К нам явились вооруженные до зубов солдаты и перестреляли дюжину ни в чем не повинных людей, просто так, для запугивания. Это было последней каплей. Все, кто здесь остался, собрали вещи и ушли, а дома сожгли. Вот так вот.
История была завораживающей, сказочной. Если бы я сам не побывал в этой тюрьме, то подумал бы, что это бредни спившегося старика. Но это было правдой, поэтому отнесся к рассказу с должным понимание и уважением.
– Но кто ты такой? И почему пришел оттуда? – наконец спросил старик, не дождавшись, пока я сам начну рассказывать.
Я уже открыл рот, чтобы поведать свою историю, и даже начал со слов:
– Я там…
Но в итоге замолчал. Что-то сковывало меня. Подпись, поставленная в последнем договоре, стала невидимой нитью, стянувшей губы, бездонной ямой с торчащими из склонов ядовитыми шипами. Я чувствовал, что стою у ее порога и смотрю вниз. Одно лишнее слово – и земля под ногами осыплется, утащит меня на дно без возможности вернуться.
Я боялся этого каждым уголком своей души, несмотря на то, что находился вне зоны тюрьмы и вне ее правил. Я уже нарушил кучу условий, за которые они с легкостью могли оформить мне бессрочное проживание в одной из камер, поймай меня на своей территории. Мне вспомнились слова заключенных, с кем я вел беседы. Все они говорили о том, что нарушения договора влекут за собой ужасные последствия, и этим словам можно было доверять. Я хоть и сбежал, но по-прежнему не верил в то, что все кончено, и не уверен, что когда-нибудь смогу поверить в это.
– Прости, отец, не могу…
Он понимающе отвел взгляд.
Дальше ели молча. Тишину нарушали лишь треск костра и сочившийся изо всех щелей ветер, стонущий, словно больной старик.
