От «бывших» — вчерашних дворян, богемы, нэпманов и даже спецов — никто отказа от мещанства не требовал. Наоборот, оно служило дополнительным идентификатором и доказательством их идеологической чуждости и политической неблагонадежности. Другое дело — молодые рабочие и студенты. Мещанство, пессимизм, упадничество могли извратить их личности и превратить строителей будущего во врагов. Именно такой взгляд транслировала официальная пропаганда.
В сентябре 1929 г. вечер в новом клубе «Василеостровский металлист» очень не понравился культработнику завода «Севкабель». И дело даже не в том, что главное событие вечера, оперетта «Холопка», не особенно удалось, а в том, что в перерывах были танцы:
«В фойе во время антрактов играли духовой и неаполитанский оркестры, причем фокстротов и чарльстонов в их репертуаре было больше чем достаточно. А что делала молодежь, гуляющая в это время в фойе? У них ноги так и плясали, а не шли, выкидывая такие отвратительные па, которые даже и выразить трудно.
Мы не думаем, что опереттами, чарльстонами и фокстротами мы подымем культурный уровень масс.
Нам нужно продвигать в массы подлинное искусство, а не искюство.
Этот сезон клуба начался с еще большими промахами, чем в прошлом году. И это очень плохо для клуба.
Мы за искусство, за музыку, за пение… Мы вообще за все культурные и художественные мероприятия и начинания, но мы против халтуры, фокстротов и чарльстонов»
[199].
Неравнодушный рабочий Ленинградского государственного телефонного завода «Красная заря», скрывшись под псевдонимом «Нетанцующий», в январе 1929 г. опубликовал критическую заметку про танцевальные кружки, начавшие создаваться на предприятиях Ленинграда:
«Мы слишком ударились в танцы и подчас до того перегибаем эту пляшущую палочку, что достижением в Комсомольской работе считаем организацию кружков танцев на некоторых предприятиях. Это явление никуда не годится, — то, против чего мы боремся и боролись и что действительно является злом, отрывающим нашу молодежь от Комсомола к фокстроту и чарльстону, находит себе место в нашем рабочем коллективе»
[200].
Таким образом, несчастье чарльстона, как и остальных «неправильных» танцев, состояло в том, что они отрывали от общественной работы. Вот портрет типичной «мещаночки»:
«Комсомолка Подольская слывет в нашей намоточной мастерской знаменитой балериной. Губки ее всегда алы, как маков цвет, брови подведены, нос напудрен добела. Платье с большим декольте, так что грудь открыта, лоб закрывает челка. Приходит — будто не на работу, а на вечер.
Красная заря. 1929. № 2(31). 26 января. С. 2
А каково отношение к комсомолу? — Собрание комсомольское не посетила ни разу. Политика ей не нужна. Балет интересней, гибкость тела ей нужна больше…»
[201].
Не все танцы признавались вредными. Так, один из сотрудников Балтийского судостроительного и механического завода Н. Краснорядцев полагал следующее:
«Нужны ли нам фокстрот, чарльстон и вообще современные танцы?
На этот вопрос, я полагаю, большинство рабочей молодежи ответит отрицательно. Танцевать современные танцы значит развращаться и физически и нравственно.
Рабочая молодежь должна объявить бойкот современным танцам.
Какие же танцы нам нужны?
Я считаю, что совсем не танцевать — нельзя. Беру пример с себя. Я не танцую, и мне бывает скучно на вечерах с танцами, между тем танцующие товарищи говорят, что им очень весело. Такие танцы, как вальс, тустеп и др., нам не вредны»
[202].
Вопрос танцев был настолько важен, что даже во время партийной чистки в 1929 г. молодым ребятам, кандидатам и членам ВКП(б), взрослые задавали вопрос: «А чарльстон или фокстрот танцуете?»
[203].
Вопрос периодически обсуждался на всевозможных конференциях. В частности, по итогам 2-й заочной бытовой конференции молодежи одна из заводских газет вышла с тезисом: «Только в беспощадной борьбе со всеми пережитками старого, мещанского, собственнического быта рабочая молодежь вырастит здоровую коммунистическую смену — самоотверженных строителей социализма»
[204].
К подобным мещанским пережиткам относили не только танцы. Наряду с ними под огонь критики попадала «неправильная» одежда и косметика. Девочек от этого отучали уже на уровне пионерской организации. Так, главное периодическое издание страны, ориентированное на детей, «Пионерская правда», призывала бороться не только с руганью, курением, хулиганством и азартными играми, но и с привычкой пудриться
[205]. Стремление модно и красиво одеваться активно критиковалось поборниками новой морали, видевшими в туфлях на каблуке, шляпке или галстуке символ буржуазного прошлого. Партийные или комсомольские активисты из студенчества могли обрушиться на своего товарища за то, что тот надел форменную фуражку из дореволюционных времен. Интересно, что с началом гонений на интеллигенцию в конце 1920-х гг. первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) С.М. Киров старался не надевать на улице пенсне, хотя страдал возрастной дальнозоркостью.
Период военного коммунизма создал новый тип женщин — мужеподобных революционерок, в кожанках, с папиросой в зубах и красной косынке, завязанной на затылке. Для мужчин кожанка также стала символом причастности к новой элите, равно как и кепка набекрень, и маузер или наган в кобуре. С нормализацией жизни подобные особы все больше стали выглядеть нелепо, особенно учитывая, что их образ жизни обычно сопровождался пренебрежением к личной гигиене.
Официальная позиция власти по поводу того, во что должен одеваться настоящий советский гражданин, была достаточно противоречивой. Подходя к газетному киоску, девушка видела мускулистую товарку из «Работницы» или «Крестьянки» рядом с настоящей леди, одетой по последней парижской моде на обложке «Новостей моды», «Четырех сезонов» или «Женского журнала». Разумеется, у многих появлялось желание модно и дорого одеться, тем более что и среди самих коммунисток были те, кто не находил в моде ничего плохого. Достаточно вспомнить дочку петербургского юриста, профессора и одного из авторов первой советской конституции М.А. Рейснера Ларису Рейснер или элегантную Александру Коллонтай.
