В творчестве Есенина увидели то упадничество, которое приводило, по словам А.В. Луначарского, к «острой волне хулиганства, доходящего чуть ли не до массовой уголовщины, в унынии, пессимизме, безверии»
[225].
Многими смерть Есенина была воспринята как протест против советской власти. Действительно, и в 1920-е и в 1930-е гг. это был один из способов демонстрации несогласия, который по-настоящему пугал партийную верхушку. Вряд ли это имело отношение к Сергею Есенину, но представители власти поспешили заявить, что «антисоветские, контр-революционные элементы поняли смерть Есенина как протест против советского строя, который будто бы никого не устроил»
[226]. Критик, главный редактор журнала «Новый мир» Вячеслав Полонский прямо заявил: «Упадочничество есть маска контрреволюции, и всякие упадочнические настроения, объективно или субъективно, прямо или косвенно, есть вода на мельницу контрреволюции»
[227].
Некто товарищ Иванов, участвовавший в том же диспуте в Комакадемии, видимо, представлявший рабочих, утверждал, что это проблема учащейся, а не рабочей молодежи: «Я хотел только подчеркнуть, что есенинщина, те упадочнические настроения, которые имеются среди учащейся молодежи, составляющие зло всей учащейся молодежи, — это одно, а те больные стороны, которые имеются у рабочей молодежи, они коренным образом отличаются от упадочнических настроений, от есенинщины, от уголовщины и хулиганства»
[228].
Ряд выступавших был склонен искать объективные причины распространения есенинщины. В первую очередь, речь шла о тяжелом материальном положении студенчества. К. Радек считал, что именно оно лежит в основе упадочничества
[229]. О тяжелой жизни студентов упоминал и А.В. Луначарский, параллельно критикуя социальное неравенство, вернувшееся с переходом к нэпу: «Говорят: „грызите гранит науки“. А он уже часть зубов сломал, остальные должен класть на полку. Сидят друг на друге в общежитии; чувствует вузовец, что он заболеет, что ему бесконечно тяжело, и в то же время он видит кажущиеся противоречия — того, что принес с собой НЭП»
[230].
Писатель Л. Леонов задавался вопросом, зачем так много вузов в стране (только на Украине столько же, сколько во всей Германии), при том что они концентрируются в больших городах: «Целесообразно ли держать колоссальное количество людей в Москве и Ленинграде в плохих жилищных условиях, которых можно без ущерба держать в других городах?»
[231]. Некто товарищ Новоселец рассказал присутствовавшим историю о работнице-комсомолке, которая попала под сокращение, не смогла найти работу: «Отсюда идет разочарование: в комсомоле-де ничего нет, партия-де не ведет нас по пути социалистического строительства. Отсюда уныние. Потом — либо она кончает самоубийством, либо становится проституткой»
[232].
Аплодисменты вызвало следующее утверждение Л. Сосновского: «Мы замордовали политграмотой нашу молодежь. <…> Сидят молодые рабочие, к ним приходит человек и говорит то, что ему хочется, а не то, что их интересует. И от этого замордования вдруг раскрыть книжку Есенина, где говорится о человеческих чувствах, о любви, о горе, где плачут и смеются, где какие-то человеческие звуки есть! Товарищи, ведь это же все равно, что из погреба с прокисшей капустой выйти на весенний воздух. И поэтому успех Есенина среди нашей молодежи понятен»
[233].
Интересное объяснение есенинщины принадлежало экономисту и социологу, видному троцкисту Е.А. Преображенскому. По его мнению, речь идет о кризисе «био-психологического материала». Беда в том, что не хватает достаточной материальной базы для более быстрого движения вперед, а с другой стороны, не хватает человеческого материала, который был бы адекватен социалистической структуре советской промышленности: «Мы имеем явную диспропорцию, явные ножницы между тем огромным шагом вперед, который мы сделали в Октябре, национализировав нашу промышленность, с одной стороны, и тем запасом людей, которые могли бы быть в полном смысле социалистическими строителями в смысле государственного правления и в смысле руководства хозяйством»
[234]. При этом утверждалось, что признание малокультурности кадров не является поводом утверждать, что рабочий класс не готов к социалистическому строительству.
На местах парторганизации и коллективы должны были как-то включаться в подобные кампании. Желательно достаточно шумно. Вузы Ленинграда в случае с есенинщиной не стали исключением. Расскажем о двух событиях из жизни Политехнического института, одного из ведущих центров подготовки инженерных кадров, столь необходимых в условиях установки на ускоренную индустриализацию.
Сначала там был обнаружен «Клуб сумасшедших». Шесть студентов-электрохимиков IV и V курсов начали трудиться в лаборатории технической электрохимии. Несмотря на добросовестный труд, у ребят оставалось время на досуг, который нечем было заполнить. Помимо шахмат и различных умственных игр они любили то, что обычно называют мальчишеством и дурачеством. Например, разговор на различных условных языках и создание «Клуба сумасшедших», члены которого должны были вести себя по возможности нелепо: курить несколько папирос сразу, говорить об обыденных вещах сугубо научным стилем, здороваться «по-китайски» и т. п. На деятельность «Клуба» до поры до времени никто не обращал внимания, пока ребята не задумали провести конкурс красоты. Это предстало уже не как забава, а как явный признак разложения. Оценивать женщину, как товар или скотину, — удел разлагающегося Запада. Студенты в итоге признали, что заслуживают товарищеского осуждения, при этом указывая, что с их стороны «наблюдалась известная оторванность от общественной жизни института, в результате чего явились наши мальчишества и дурачества, за что мы несем полную моральную ответственность»
[235].
Другой случай связан с письмом студента старшекурсника Андрея Юрова, в честь которого начавшуюся внутри-институтскую кампанию по борьбе с упадничеством назвали «юровщина».
Вполне возможно, что студента Юрова не существовало (во всяком случае, наши попытки найти его в списках студентов не увенчались успехом). Вероятно и то, что письмо, якобы написанное им и принесенное товарищами (хороши товарищи!) в редакцию институтской газеты, всего лишь искусственно созданный апокриф.
