Есть ли более опасное заблуждение, нежели презрение тела? Как будто вместе с ним вся духовность не приговаривается к болезненности, к vapeurs
[245] идеализма!
Отнюдь не все из того, что придумали христиане и идеалисты, придумано с умом: мы радикальнее. Мы открыли «мельчайший мир» – как решающий во всем.
Уличные мостовые, свежий воздух в комнате, еда, осознанная в своем значении; мы серьезно отнеслись ко всем насущным надобностям существования и презираем всяческое «прекраснодушество» как своего рода «легкомыслие и фривольность». – А то, что считалось презренным, нынче выдвинуто на переднюю линию.
1017. Вместо «естественного человека» Руссо XIX век открыл истинный образ «человека вообще» – ему хватило на это мужества… В целом благодаря этому христианское понятие «человек» восстановлено в правах. На что не хватило мужества – так это на то, чтобы именно этого «человека как такового» одобрить, признать и в нем узреть залог человеческого будущего. Точно так же не осмелились понять возрастание ужасного в человеке как сопутствующее явление всякого роста культуры; в этом все еще сохраняют раболепную покорность христианскому идеалу и берут его сторону против язычества, равно как и против ренессансного понятия virtu
[246]. Но так не обрести ключ к культуре: а in praxi это обернется шельмованием истории в пользу «доброго человека» (как будто он воплощает собой только прогресс человечества) и социалистическим идеалом (то есть подменой христианства и Руссо в мире уже без христианства).
Борьба против XVIII века: высшее преодоление его в фигурах Гёте и Наполеона. И Шопенгауэр боролся с тем же; однако он неосознанно отступил назад, в XVII век, – он современный Паскаль, с Паскалевыми оценочными суждениями без христианства… Шопенгауэр был недостаточно силен для нового «да».
Наполеон: постиг необходимую взаимосвязанность высшего человека и человека ужасающего. Восстановил «мужа»; вернул женщине задолженную дань презрения и страха. «Тотальность» как здоровье и высшую активность; вновь открыл прямую линию и размах в действовании; сильнейший инстинкт, утверждающий саму жизнь, жажду господства.
1018. (Revue des deux mondes, 15 февр. 1887, Тэн): «Внезапно развертывается faculté maîtresse
[247]: художник, спрятанный в политике, выходит наружу de sa gaine
[248]; он творит dans l’ideal et l’impossible
[249]. В нем снова распознают то, что он есть: посмертный брат Данте и Микеланджело: и в истине, в осознании твердых контуров своих видений, интенсивности, связности и внутренней логики своей грезы, глубины своей медитации, сверхчеловеческого величия своего замысла, – во всем этом он им равен et leur égal: son génie à la même taille et la même structure; il est un des trois esprits souveraines de la renaissance italienne
[250]».
Nota bene – Данте, Микеланджело, Наполеон.
1019. О пессимизме силы. Во внутреннем душевном хозяйстве примитивного человека перевешивает страх перед злом. Что такое зло? Троякое: случайность, неизвестность, внезапность. Как примитивный человек побарывает зло? – Он помысливает его себе как разум, как силу и даже как личность. Благодаря этому он получает возможность заключать со всеми тремя что-то вроде договора и вообще воздействовать на них заранее, – предотвращать.
– Второй выход из положения – утверждать иллюзорность, кажимость их злостности и вредоносности: то есть истолковывать последствия случайности, неизвестности и внезапности как добронамеренные, как осмысленные…
– Третье средство: первым делом объяснять себе плохое как «заслуженное» – оправдывать зло как наказание…
– In summa: люди злу покоряются; вся морально-религиозная интерпретация мира есть лишь форма покорствования злу. – Вера в то, что в зле сокрыт добрый смысл, означает отказ от борьбы со злом.
Тогда вся история культуры представляет из себя постепенное уменьшение этого страха перед случайностью, неизвестностью и внезапностью. Культура – это означает именно учиться учитывать, учиться мыслить причинно-следственно, учиться предотвращать, учиться верить в необходимость. С ростом культуры надобность для человека в такой примитивной (именуемой религией или моралью) форме покорствования беде, в таком «оправдании беды» отпадает. Тогда он начинает войну с бедой – он ее отменяет. Да, вполне возможно состояние уверенности в себе, веры в закономерность и исчислимость, когда страх сменяется в сознании досадой человека на себя, – и когда желание повстречаться со случайностью, неизвестностью и внезапностью выдает себя щекоткой риска.
Задержимся еще немного на этом симптоме высшей культуры – я называю его пессимизмом силы.
Человеку не нужно больше «оправдание беды», как раз это-то оправдание ему больше всего и претит, он наслаждается бедой pur, cru
[251], бессмысленную беду он находит наиболее для себя интересной. Если прежде ему нужен был бог, то теперь его восхищает мировой беспорядок без бога, мир случайности, где страшное, двойственное, искусительное лежит в самой сути…
В таком состоянии в «оправдании» нуждается как раз добро, то есть оно должно обрести некую злую и опасную подоплеку или заключать в себе некую грандиозную глупость – только так оно еще может понравиться.
Животное начало уже не вызывает больше ужаса; предприимчивая и счастливая игра сил в человеке в пользу животного – в такие времена самая триумфальная форма духовности.
Человек отныне уже достаточно силен, чтобы дозволить себе стыдиться своей веры в бога: теперь ему вновь можно разыгрывать роль advocatus diaboli
[252].
Если он in praxi и выступает за сохранение добродетели, то лишь по сторонним причинам, которые позволяют распознать и оценить в добродетели тонкость, хитрость, жажду власти или наживы в самых разнообразных их проявлениях.
Но и этот пессимизм силы тоже завершается абсолютной теодицеей, то есть абсолютным утверждением мира, – но в силу причин, по которым прежде ему, миру, всегда говорили только «нет», – и таким образом, утверждает концепцию этого мира как идеала, действительно достигнутого и наивысшего из возможных.
1020. Основные виды пессимизма:
Пессимизм впечатлительности (сверхраздражительность с преобладанием чувства недовольства и хандры);
