Во времена «расцвета» греческого тела и греческой души, а отнюдь не в пору болезненных излишеств и безумств возник этот таинственнейший символ высшего из достигнутых доселе на Земле форм утверждения мира и преображения сущего. Здесь было задано мерило, после которого все, что ни вырастало, оказывалось слишком коротко, слишком скудно, слишком тесно: стоит только выговорить слово «Дионис» перед лицом наших лучших вещей и имен, допустим, Гёте, или Бетховен, или Шекспир, или Рафаэль – и в Один миг мы чувствует наши лучшие вещи, лучшие мгновения наши – перед судом. Дионис – это судия! Вы меня поняли? Нет сомнения в том, что греки все последние тайны о «судьбах души» и все, что они знали о воспитании и облагораживании, а прежде всего о неколебимой иерархии рангов и ценностном неравенстве человека человеку, – что все это они пытались истолковать из своих дионисийских опытов: именно здесь для всего греческого великая глубь и великое безмолвие, – мы не знаем греков, покуда этот тайный подземный доступ к ним все еще завален. Назойливое око ученого никогда и ничего не разглядит в этих вещах, сколько бы учености на эти раскопки ни было призвано; даже благородное рвение таких друзей древности, как Гёте и Винкельман, как раз тут отдает чем-то недозволенным, почти нескромным. Ждать и готовиться; выжидать, когда пробьются новые родники, в полном одиночестве готовить себя к неведомым обликам и голосам; все чище отмывать душу от ярмарочной пыли и шума нашего времени; все христианское в себе преодолеть надхристианским, и не просто отринуть, – ибо христианское учение противопоставило себя дионисийскому, – но снова открыть в себе юг, и раскинуть над собой сияющее, яркое, таинственное небо юга; снова обрести в себе, завоевать в себе южное здоровье и тайную мощь души; шаг за шагом становиться просторней, наднациональней, все более европейским, над-европейским, все более восходноземным, все более греческим, – ибо именно греческое было первой великой связью и синтезом всего восходноземного и именно потому – началом европейской души, открытием нашего «нового мира»: кто живет под такими императивами, – как знать, что такому человеку в один прекрасный день может повстречаться? Быть может, как раз он самый – новый день!
1052. Два типа: Дионис и распятый. Установить: типичный религиозный человек – это форма декаданса? Великие новаторы – сплошь больные и эпилептики: но не упускаем ли мы тут из виду еще один тип религиозного человека – языческий? Разве не является языческий культ формой благодарения и прославления жизни? Разве не должен был высший его представитель являть собою апологию жизни и ее обожествление? Тип счастливо одаренного и восторженно-преисполненного духа… Тип сознания, которое вбирает в себя противоречия и зловещие загадки сущего – и высвобождается от них?
Сюда я ставлю греческого Диониса: религиозное прославление жизни, – целостной, полной, не отрицаемой и не уполовиненной жизни; типично для него: что половой акт пробуждает глубины, тайны, благоговение.
Дионис против «распятого» – вот вам антитеза. Это не различие относительно мученичества, – просто мученичество здесь имеет иной смысл. Сама жизнь, вечное ее плодородие и возвращение обуславливает муку, разрушение, волю к уничтожению… в другом же случае страдание, сам «безвинно распятый» оказываются возражением жизни, формулой ее осуждения. – Тут догадка: вся проблема – в смысле страдания: либо это христианский смысл, либо смысл трагический… В первом случае страдание должно стать путем к вечному блаженству, в последнем же само бытие оказывается достаточно блаженным, чтобы быть оправданием даже такого чудовищного страдания. – Трагический человек говорит «да» даже самому суровому страданию – он для этого достаточно силен, полон, обожествлен. – Христианский человек отрицает даже самый счастливый жребий на земле: он достаточно слаб, беден, обездолен, чтобы страдать от жизни в любой ее форме… «Бог на кресте» – это проклятье самой жизни, перст, приказующий от жизни отрешиться, избавиться; растерзанный на куски Дионис – это обет во имя самой жизни, обещание ее: она будет вечно возрождаться и восставать из разрушения.
III. Вечное возвращение
1053. Моя философия несет в себе победоносную мысль, о которую в конечном счете разобьется всякий иной способ мышления. Это великая культивирующая мысль: расы, не способные ее вынести, обречены; те же, которые воспримут ее как величайшее благодеяние, избраны для господства.
1054. Величайшая борьба: для нее потребно новое оружие.
Молот: призывать, торопить страшное решение, поставить Европу перед лицом последствий, «хочет» ли ее воля погибели.
Не допускать засилия посредственности. Тогда уж лучше погибель!
1055. Пессимистическое мышление и его урок, что экстатический нигилизм при некоторых обстоятельствах прямо-таки необходим для философа – как могучий пресс и молот, которым он крушит вырождающиеся, вымирающие расы и сметает их с пути, чтобы проложить дорогу новому строю жизни или чтобы внушить всему, что хочет вырождения и смерти, жажду конца.
1056. Хочу проповедовать мысль, которая многим даст право себя перечеркнуть, – великую культивирующую мысль.
1057. Вечное возвращение. Книга пророчеств.
1. Представление учения, его теоретических предпосылок и следствий.
2. Доказательство учения.
3. Предположительные последствия того, что учение обретет веру (оно все стронет со своих мест):
а) средства его вынести;
б) средства его устранить.
4. Его место в истории как середина.
Время наивысшей опасности.
Основание олигархии, стоящей над народами и их интересами: воспитание в духе всечеловеческой политики.
Противоположность иезуитству.
1058. Две великих (найденных немцами) философских точки зрения:
точка зрения становления, развития;
и точка зрения ценностной значимости сущего (но сперва преодолеть жалкую форму немецкого пессимизма!),
сведенные мною воедино решающим образом.
Все становится и возвращается вновь, – выскользнуть не представляется возможным! – Если допустить, что мы могли бы оценить ценностное значение, что из этого следует? Мысль о вечном возвращении как избирательный принцип, на службе силы (и варварства!!).
Мера зрелости человечества для этой мысли.
1059.
1. Мысль о вечном возвращении: ее предпосылки, которые должны бы быть истинными, если истинна сама мысль. Что из нее следует.
2. Как самая тяжелая мысль: ее предполагаемое воздействие, если оно не будет предотвращено – то есть если не будет произведена переоценка всех ценностей.
3. Средства эту мысль вынести: переоценка всех ценностей: радоваться впредь не известности, а неизвестности; впредь не «причина и следствие», а непрестанность творчества; впредь не воля к самосохранению, но воля к могуществу и т. д., впредь не униженное «все только субъективно», но и «Это и наше творение!», будем же гордиться им!
