Да пошли они в жопу, подумал он. Это Рэйчел выкидывает свои обычные штучки – заставляет Симону звонить, чтобы самой не объясняться с Тоби. Он со смаком представил себе, как Рэйчел приезжает забрать детей и обнаруживает, что их тут вообще нет. Он позволил себе еще помечтать: о том, как переезжает в другой город и забирает с собой детей, и пусть Рэйчел ищет их, как знает.
Наконец настало время, когда он мог появиться на работе. Да, еще рано, но это приемлемая рань, и к тому же надо отрабатывать пропущенные дни. Филиппа Ландон являлась ежедневно в семь утра, и Тоби постарался пройти мимо ее кабинета, ведь это Филиппа своим повышением по службе создает вакансию, которая, по словам Бартака, уже практически и абсолютно в руках у Тоби. Он всегда думал, что Филиппа на стороне добра: врач, который предан делу медицины и не терпит халтуры и очковтирательства. Но теперь, когда оказалось, что она метит на место Бартака, Тоби решил, что и она, может быть, такая же, как все. Люди думают, что кризис в медицине вызван системой страховых компаний, но еще он вызван тем, что врачи наплевали на свое призвание и теперь только и думают, как бы ухватить побольше денег. Тоби зашел к Филиппе поболтать.
– Доброе утро, Филиппа.
Она сидела за рабочим столом; прямые палевые волосы были уложены на затылке в конус, напоминающий циклонный фильтр у пылесоса. Она подняла взгляд от медицинской карты больного. Она всегда носила шелковистые блузки, юбки-карандаши, жемчуга и большие очки.
– Тоби, привет.
У нее был вздернутый нос, и потому, когда она сидела, казалось, что она очень заносчива, а когда стояла… Кто ее знает, как она выглядела, когда стояла, потому что росту в ней было как минимум пять футов десять дюймов
[18], а может, и пять одиннадцать.
– У меня больная с Вильсоном, и я решил ее лишний раз проведать, но, – тут он уже не знал, что сказать, – я жду результатов анализов из лаборатории.
В дверях возникли четверо клинических ординаторов Филиппы.
– Доктор Ландон, вас вызывают консультировать в реанимацию.
Она улыбнулась Тоби:
– Меня вызывают.
Тоби вышел из ее кабинета, толком не зная, куда бы теперь пойти. Клинические ординаторы Филиппы называют ее «доктор Ландон», и это все, что нужно о ней знать. Может, это не очень хорошо, что клинические ординаторы Тоби с ним так фамильярны, вплоть до того, что загружают ему в телефон приложения для секса и всякое прочее, но наряду с этим Тоби культивирует среду, в которой люди не боятся задавать вопросы. Он вышел из кабинета Филиппы и остановился, проверяя телефон. Он был свободен от родительских обязанностей, свободен от тащившего его вперед сознания, что в конце концов ему придется идти домой и готовить ужин. И теперь дрейфовал без привязи. Он скучал по детям.
Он сказал Дэвиду Куперу, что Карен теперь третья в очереди на пересадку печени. Но ресурсы Тоби – как запас сил, так и запас жидкостей в организме – истощились. И в этом ослабленном состоянии он дрогнул и поддался острой зависти к тому, что сейчас видел перед собой, а именно – к совершенно нормальному браку, к тому, чего он с таким трудом старался достичь и так сильно жаждал. Огромной привилегией было принимать своего мужа или жену как должное, пока не случилось что-нибудь плохое; это была жизнь, и это было прекрасно – сама идея просто ковылять по жизни вместе, раз в году вспоминать, что у супруга или супруги день рождения, падать в кровать в полном изнеможении и гадать, достаточно ли у вас бывает секса, а потом в один прекрасный день… бабах! ты пробуждаешься, и до тебя доходит, насколько нужен тебе этот человек; какой-нибудь кризис вроде нынешнего, и этого достаточно, чтобы вспомнить, как ты любишь своего спутника жизни. Только о таком Тоби всегда и мечтал. Иногда видишь пары, которые, кажется, безумно влюблены друг в друга, они вечно держатся за руки и в ресторанах садятся по одну сторону стола, даже когда за столом, кроме них, никого нет. Рэйчел всегда говорила, что эти люди играют на публику, прикрывая страшно токсичные отношения, и то была единственная ситуация, когда Тоби чувствовал, что она, может быть, на его стороне: что она так же прилежно, как и он, старается, чтобы их несчастье казалось нормой.
Он вошел в свой кабинет и притворился, что проверяет телефон, – ему нужна была минута, чтобы подумать. В больнице негде остаться одному. Негде просто присесть и посидеть. Даже если ты просто хотел вздремнуть у себя в кабинете, ты у всех на виду. Никто не предупреждает тебя, как важно выглядеть совершенно стабильным, когда проходишь через развод, ведь всё, что ты говоришь и делаешь, оказывается более многозначительным и обоюдоострым, чем ты предполагал. Если ты стоишь в одиночестве посреди своего кабинета, глядя куда-то вдаль, это определенно не свидетельствует о стабильности.
Он поднял взгляд и увидел Джоани, которая сегодня дежурила в ночь.
– Тоби, у вас усталый вид.
Она положила руку ему на предплечье; это движение можно было принять за дружеский жест, но можно – и за что-то другое. Она пристально вглядывалась ему в глаза, пытаясь понять, что скрывается за ними. Он вернулся мыслями на месяц назад – неужели всего на месяц назад? – когда он чувствовал себя молодым и новым, будто вся жизнь еще впереди, и он сидел в аудитории после лекции, и Джоани взяла у него телефон и загрузила туда несколько приложений для знакомств, пока он старался не хихикать. Лето только начиналось, и казалось, что оно никогда не кончится. Казалось, что больше никогда не будет больно. А теперь город задыхался от жары.
– Тоби, что-нибудь случилось? – спросила она.
Почему она зовет его по имени? У него что-то обрывалось в желудке от этой близости, от сожалений, что он позволил сбросить себя с пьедестала и больше не казался своим студентам недосягаемым колоссом. Они чересчур много знают о его личной жизни; в последнее время они видели его слишком печальным, слишком обеспокоенным. Он перестал их обучать. Он был ужасен.
Он подумал, не потребовать ли, чтобы она называла его «доктор Флейшман», но не мог сообразить, каким тоном нужно говорить, чтобы это сошло ему с рук: шутливым? Укоризненным? Властным?
– Всё в порядке, – сказал он.
Она сделала еще шаг к нему; она была не так уж близко, но приближалась, и ему оставалось либо смириться, либо отступить. Он отступил.
– Я за вас беспокоюсь, – сказала она. – Я знаю, у вас что-то происходит.
– Что вы знаете? – Он попытался изобразить смешок. – Что вы вообще можете знать?
Что она делает? Он никогда не думал, что она может быть настолько смелой. После того как эта группа клинических ординаторов окончила первый год учебы, Тоби повел их в спортивно-развлекательный комплекс «Челси-пирс» на урок гимнастики на трапеции. Это был апофеоз их общей шутки, которую они культивировали в течение года, – насчет корпоративов с выездом и упражнений по тимбилдингу. Джоани побоялась лезть на трапецию, но смотрела, как кувыркаются другие, и когда Тоби закончил упражняться сам, он сел с ней в сторонке и стал беседовать, и узнал, что она состоит в клубе, в основном из стариков, члены которого ходят на показы фильмов братьев Маркс, и что она занимается сценической импровизацией и учится играть в бридж. Она сказала: «Я всю жизнь готовлюсь к старости», и он засмеялся, ведь он никогда не догадывался, что она остроумная; он всегда считал ее прилежной студенткой, серой мышкой с редкими проблесками аффектации; соседкой-чудачкой, не оставляющей следа в людской памяти. Он ужасно жалел ее, думая: как же она будет жить, если не может даже зависнуть (как в буквальном, так и в переносном смысле) с коллегами. И вот наконец, через год после того, как она стала его клиническим ординатором, он узнал: несмотря на то что она такая тихая, несмотря на ее очевидные старания слиться с фоном, она – живой человек. Просто мимикрирует под серую мышку. Он начал воспринимать все ее действия как преднамеренные. Он больше не жалел ее – вместо этого он чувствовал себя по-дурацки. Так умные тихони могут заставить тебя чувствовать себя по-дурацки самим фактом своего существования.
