– Да нет, это ведь нормальные люди, я слыхала об их жизни. Это, должно быть, какой-то головорез. Злодей.
Негодяй, душегубец, разбойник, зло подумал Шацкий.
– Возможно. Но ведь мог быть и кто-то из вас. Мы должны рассмотреть и такой сценарий. Я понимаю, для вас это трудно, но прошу припомнить, не случилось ли чего-нибудь такого – чего угодно, любая мелочь, – из-за чего в вашу голову пришла мысль, пусть и не вполне осознанная: «Это, вероятно, он» или: «Это, вероятно, она»? Гм?
– Мне неловко выступать с обвинениями, но вот что выяснилось на сеансе: жена пана Хенрика страшно его ненавидит, а пани Барбара так убедительно изображала ее злость, что я сама не знаю, глупо так говорить…
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ.
Барбара Ярчик, родилась 8 августа 1946 года, проживает в Гродзиско-Мазовецком, на ул. Бартняка. Образование высшее, работает главным бухгалтером на производственном предприятии деревянных игрушек «Соснэкс»…
Она выглядела именно как бухгалтер или учительница на пенсии. Полная, в рабочем костюме, купленном, видимо, в магазине «для пушистых дам». Большое лицо, свободная прическа. В очках. Шацкий не предполагал, что люди в таком возрасте ходят на психотерапию. Он всегда думал, что это удел тридцати-сорокалетних, заезженных в крысиных бегах, ищущих лекарство от других лекарств и депрессии. Хотя, с другой стороны, лучше поздно осушить болото собственной души, чем никогда. Он наморщил лоб, изумившись, что ему в голову пришла такая метафора.
Она говорила бесцветно, монотонно, не выражая голосом эмоций. Шацкий автоматически записывал почти слово в слово то же, что услышал от Квятковской, задумавшись, есть ли на свете безынтонационные языки. Пани Ярчик, наверное, могла бы выучить такой язык за неделю.
– Перед десятью часами я вышла из своей комнаты и отправилась в зал для занятий. По дороге разминулась с паном Рудским, шедшим в противоположную сторону.
Шацкий очнулся.
– Вы хотите сказать, что пан Рудский видел тело до вас?
– Этого я не знаю. Сомневаюсь. Помещение, где мы завтракали, находилось рядом с залом для занятий, в другой части здания, не там, где наши комнаты. Он мог дольше оставаться на завтраке, понятия не имею. Я удивилась, что он идет в противоположную сторону, но он сказал, что сейчас вернется, и мне стало стыдно: я поняла, что он шел в туалет. Он не был бы таким спокойным, если бы нашел тело пана Хенрика.
Шацкий записал эти слова без комментария. Что терапевты делают с людьми, раз им даже в голову не приходит, что он – убийца.
– Я вошла в зал. Помню, была очень напугана, потому что следующий сеанс должен был быть мой.
Я в глубине души надеялась, что без пана Хенрика сеанс отложат. Слишком мало людей, вы понимаете. Так что я была напугана и в первый момент даже его не заметила, все время думала, как мне представить пани Ханну и пана Эузебиуша в роли своих детей.
Ярчик замолчала. Шацкий не торопил ее.
– Увидела ноги, – сказала она наконец, – подошла ближе и увидела тело, и вертел в глазу, и это все. Когда поняла, что вижу, меня охватила дрожь.
– Кто прибежал первым?
– Пани Ханя.
– Вы уверены?
– Да. Пожалуй, да. Потом – пан Рудский, последним – пан Эузебиуш.
– Пожалуйста, расскажите, что происходило, когда вы стояли над телом. Кто и что говорил, как себя вел.
– Если честно, я запомнила, прежде всего, вертел, торчащий из глаза. Это было ужасно. Остальные? Пани Ханну вообще не помню, она, вероятно, быстро вышла. Пан Эузебиуш, помнится, проверял пульс пана Хенрика и хотел вынуть эту штуку из глаза, но доктор крикнул, что трогать ничего нельзя и нужно вызвать полицию, а нам следует уйти как можно быстрее, чтобы не затоптать следы.
– Как настоящий «мусор» из американских детективов, – не удержался Шацкий.
– Так мы неправильно сделали?
– Очень хорошо. Молодцы.
Зазвонил телефон. Шацкий извинился и снял трубку.
– Привет, Тео. Не хотела мешать, у тебя свидетель, но Пещоху дали пятнадцать.
– Великолепно. А как обоснование?
– Прекрасно. Адвокат не имел к нам претензий, собственно, повторил на камеру все твои слова из обвинительного акта и заключительной речи. Тебе стоит с него слупить тантьемы. Возможно, не будет апелляции. Пещох – исключительная гнида, и на месте его адвоката я бы опасалась, что после апелляции ему еще пару лет добавят.
Эва была права. Пещох совершил умышленное убийство жены из-за ничем не обоснованной ненависти. Это было грязное домашнее убийство из разряда тех, которыми не интересуется даже желтая пресса. Запущенная студия, супружеская пара безработных, плач, вопли и скандалы, удары головой об угол шкафа вместо обычного мордобоя. В течение четверти часа. Даже патологоанатом был потрясен. И это, по мнению защиты, – «побои со смертельным исходом». Господи милосердный! Шацкий предпочел бы подметать улицы, чем наняться попугаем в уголовных делах.
– Спасибо, Эвуня. Будет тебе кофе.
– Принесешь мне в постель?
Он придушил в себе улыбку.
– Кончаем разговор. Па.
Ярчик блуждала взглядом по его кабинету. В нем не было ничего интересного, кроме вида на серое здание Министерства сельского хозяйства за окном. Над столом Али висели смешные детские рисунки, у стола Шацкого – только календарь с видом Татр и афоризм Штаудингера
[33] в рамочке: «Откуда ветер ни примчится, всегда в нем запах Татр таится».
– Как вы думаете, кто из вашей группы его убил? – спросил он.
Вопрос застал врасплох.
– Не знаю. Понятия не имею. Я только обнаружила тело.
– Понимаю. Но если бы потребовалось назвать одного человека, кто это был бы? Доверьтесь вашей интуиции. Я спрашиваю просто так, наверняка мой вопрос не будет иметь последствий. Вы ведь наблюдали за этими людьми в течение двух дней почти без перерыва.
Барбара Ярчик поправила очки. Она сидела неподвижно, глядя не на Шацкого, а на стену за его спиной. Затем, не поворачивая головы, сказала:
– Во время сеанса пан Эузебиуш играл роль сына пана Хенрика. И этот сын, по крайней мере в исполнении пана Эузебиуша, был ужасно грустный, а еще было видно, как сильно обижает его отец. И я подумала: может, это он – из мести отцу, вы ведь понимаете. Что тот не знал любви и все такое.
Только теперь она взглянула на Шацкого, который ничегошеньки не понял из сказанного. Взрослый мужчина убил другого мужчину, потому что во время терапии изображал его сына, который страдал из-за нехватки отцовской любви? Что за чушь.
– Понимаю, – сказал он. – Большое вам спасибо.
