Пройдя мимо легендарного кафе «Аматорская», он перебежал Новый Свет в неположенном месте и дошел до улицы Фоксаль. Пани редактор Моника Гжелька уже ждала в садике кафе. Заметив его, помахала рукой.
– Я вижу, что вы идете шаркающей походкой кавалериста, – начала она, когда он подошел к столику.
– Однако без плаща с кровавым подбоем, – подхватил он, подав ей руку в знак приветствия.
– Вы жестокий пятый прокуратор Центрального района?
– Пожалуйста, не бойтесь. Я думаю, варшавский люд предпочтет освободить красивую женщину вместо Вараввы. – Даже не верится, что он мог пальнуть такую чушь.
Она весело рассмеялась, a Шацкий криво улыбнулся, еще не оправившись от шока. А если бы она выбрала какой-нибудь другой роман? Такой, которого бы он не знал? Опозорился бы сразу. Он сел, стараясь произвести впечатление человека, уверенного в себе и слегка пресыщенного. Плащ повесил на спинку соседнего стула. Он смотрел на журналистку и размышлял, не было ли его вчерашнее мнение слишком суровым. В ней чувствовалась свежесть и энергия, добавлявшая обаяния. В блузке-рубашке, с черным камнем, украшающим декольте, девушка выглядела очаровательно. Хотелось сделать ей комплимент.
– Красивый галстук, – заметила Гжелька.
– Спасибо, – сказал он и подумал, что нужно ответить ей, сказав, как мило она выглядит в этой блузке, но промолчал. Ему показалось, что это могло прозвучать как «Эй, малышка, я хотел бы трахнуть тебя стоя».
Она заказала латте и каймаковый торт, а он попросил маленькую чашку черного кофе и на минуту задумался над выбором пирожного. Он охотно съел бы безе, но побоялся, что будет выглядеть как идиот, пытаясь отрезать кусочек, а безе начнет прыгать в разных направлениях и ему придется уделить большее внимание еде, чем разговору. Он взял сырник. Оригинален же ты, Теодор, мысленно обругал он себя. Закажи еще кофе-заливайку и пачку собеских, и из тебя получится прокурор Речи Посполитой во всей красе.
Она не спрашивала, зачем он ей позвонил, но он и так объяснил, что ему стыдно за вчерашнее поведение. Похвалил ее текст, на что она лишь скривилась: должна была понять, что это не чемпионат мира.
– Я слишком мало знала, – сказала она и пожала плечами.
Потом немного рассказала о работе. О том, что ее беспокоит, справится ли она, и что испытывает страх перед представителями полиции, прокуратуры и судов.
– Некоторые из них умеют быть нелюбезными, – вздохнула она в приливе искренности и покраснела.
В это время зазвонил его мобильник. Он взглянул на экран. «Котик» – то есть Вероника. Боже мой, возможно ли, чтобы у женщин был такой нюх? Ведь он звонил ей и сказал, что задержится. Звонил? Он уже не был в этом уверен. Выключил мобильник. Ничего не поделаешь, потом придется что-то соврать.
Гжелька спросила, есть ли новости в деле об убийстве на Лазенковской, и сразу предупредила, что спрашивает не по обязанности, а из любопытства. Ему захотелось открыть ей правду, но он счел, что это неосторожно.
– Есть, – сказал он, – но пока я не могу об этом говорить. Прошу меня простить.
Она кивнула.
– У меня для вас есть кое-что другое. Скажем так, подарок в качестве извинения.
– Я думала, кофе и есть подарок.
– Наоборот. Кофе в вашем обществе – подарок для меня. – Она смешно замигала ресницами, и Шацкий признал, что это очаровательно. – Я сейчас пишу обвинительный акт по делу об одном убийстве, на будущей неделе мы отправим его в суд. Дело интересное, и мне кажется, оно могло бы стать неплохим поводом для текста о домашнем насилии.
– А кто убил? Он или она?
– Она.
– Какие-нибудь подробности?
– Я предпочел бы сейчас о них не говорить. Не за столиком в кафе. Я передам вам обвинительный акт, там все написано. Потом мы сможем максимум еще раз поговорить, если у вас появятся вопросы. – Ему показалось, что это прозвучало так же безразлично, как он себе представлял, и что она не услышала в его голосе нотку надежды.
– А так можно? – удивилась она.
– Что можно?
– Отдать кому-нибудь обвинительный акт?
– Конечно, это публичный документ, составленный государственным служащим. С обвинительного акта начинается судебный процесс, а судебное разбирательство ведется явно, если только суд по каким-либо причинам не решит иначе.
Они поговорили еще с минутку о судебно-прокурорских процедурах. Шацкий был удивлен, что девушку это интересует. Для него это было тяжкое бюрократическое бремя, без пользы отнимавшее время. Хотя каждый прокурор должен иметь ассистента, занимающегося подобным вздором.
– А вы читаете детективы? – спросила она невзначай после того, как они заказали еще по рюмке вина и попросили пепельницу. Оказалось, девушка курит, и Шацкого обрадовало, что у него остались еще две сигареты.
Читает, а как же… Их вкусы частично расходились – он любил крутого Лихейна и Чендлера, она – играющих в условности Леона и Камиллери. Но в том, что касается книг Рэнкина и Манкелля, их взгляды полностью совпадали. Следующие полчаса они рассказывали друг другу приключения инспектора Ребуса
[48]. Когда прокурор взглянул на часы, мысленно отругав себя за это, было почти семь. Она заметила его жест.
– Не знаю, как вам, а мне пора бежать, – сказала она.
Он кивнул. Задумался над тем, кто должен предложить перейти на ты. С одной стороны, она – женщина, с другой – он лет на десять старше. Глупая ситуация. Может, при следующей встрече само получится? Он полез в карман пиджака за визиткой, нацарапал на ней номер мобильника и передал ее девушке.
– Пожалуйста, не стесняйтесь и звоните, если у вас будут вопросы.
Она улыбнулась шельмовской улыбкой.
– Даже вечерами?
– Когда у вас будут вопросы, – повторил он с нажимом, думая одновременно о выключенном мобильнике и о том, что Вероника уже записала новости.
– Собственно, у меня есть один, приватный.
Он ободрил ее движением головы.
– Почему у вас такие белые волосы? – спросила она.
Да, это был приватный вопрос. Мог ли он сказать ей правду? О том, как Хеля получила заражение крови в три годика. Как она лежала еле живая в больнице на Некланьской: ее бледное до прозрачности, худенькое тельце было подключено к капельнице. Как они с Вероникой плакали в коридоре, прижавшись друг к другу, без сна и еды, в ожидании вердикта. Как ни один врач не обещал выздоровления. Как они долгими часами горячо молились, хотя оба были неверующими. Как он заснул против воли и проснулся, пораженный мыслью, что проспал момент смерти дочери и не попрощался с ней. Чуть живой он вбежал в зал, где лежала малышка. Она жила. Было семь утра, декабрь, за окном – черная ночь. Он посмотрел на свое отражение в зеркале и тихо вскрикнул: за одну ночь его волосы стали совершенно белыми.
