С 1988 года я была женой Хенриет Телята, из союза с которым родились двое детей – Катажина в 1988 году и Бартош в 1991 году. Дочь совершила самоубийство в 2003 году. До того времени мои отношения с мужем были нормальные, хотя, конечно, бывали минуты лучшие и худшие. Однако после смерти дочери мы отдалились друг от друга. Старались делать вид, что все в порядке, думали, так лучше для Бартека, которому тогда исполнилось 12 лет. Но это было притворство. Мы уже разговаривали, как нам расстаться цивилизованным путем, но вдруг Бартек заболел. То есть он болел и раньше, но тут ослабел и после анализов выяснилось, что у него смертельное заболевание сердца. Если не произойдет чуда или если мы не получим орган для пересадки, он умрет в течение двух лет, так нам сказали. Это было страшное известие, которое парадоксальным образом сильно нас сблизило. Мы вместе боролись за то, чтобы попасть к лучшим врачам и в лучшие клиники. Это стоило целого состояния, но муж руководил полиграфической фирмой и мы были людьми состоятельными. Из-за болезни сына у нас не оставалось времени, чтобы вспоминать о смерти дочери, и это хорошо. Но Хенрик чувствовал себя подавленным. Он не мог спать, вскакивал с криками, принимал успокоительное. Пил, но не напивался. Осенью прошлого года он встретил Цезария Рудского и начал ходить к нему на терапию. Я не помню, как они познакомились. Вроде пан Рудский что-то заказывал в «Польграфэксе». Вначале терапия не давала результатов, но через какое-то время, примерно спустя три месяца, муж слегка успокоился. Он по-прежнему грустил, но уже не испытывал приступов паники. В то же время, благодаря пребыванию в клинике в Германии, состояние сына немного улучшилось и появилась надежда, что он сможет жить с собственным сердцем. Был февраль. Муж все время ходил к терапевту, поэтому меня не удивило, когда он сказал, что хочет принять участие в двухдневной групповой терапии. Я даже обрадовалась, что два дня побуду одна. Я не вполне уверена, но в воскресенье перед началом терапии муж, кажется, имел какую-то встречу с паном Рудским. В четверг он уже не пошел на свою еженедельную терапию, а в пятницу прямо с работы поехал на Лазенковскую. Вечером он позвонил и сказал, что должен выключить телефон, не будет мне звонить и что мы увидимся в воскресенье. Я ответила, что буду болеть за него. А в воскресенье утром позвонила полиция. В субботу вечером мы с сыном сидели дома. Сначала Бартек собирался пойти к друзьям, но у него разболелась голова, и он остался. Я до поздней ночи смотрела по телевизору детектив на канале TVN, а Бартек играл на компьютере в автомобильные гонки.
Теодор Шацкий жалел, что в протоколе допроса не были предусмотрены две дополнительные рубрики. Содержащаяся в них информация не могла стать доказательством или уликой по делу, но была бы бесценной для людей, ведущих или возобновляющих следствие. Во-первых, описание допрашиваемой особы, во-вторых – субъективная оценка ведущего допрос.
Напротив Шацкого сидела женщина сорока трех лет: ухоженная, стройная, высокая и классически красивая женщина. Но, несмотря на это, она производила впечатление старой и измученной. Вероятно, из-за смерти, которая внезапно пришла в ее дом. Сначала – дочка, потом – муж, вскоре, наверное, сын. Долго ли ей ждать собственного конца? О своих трагедиях она говорила тоном, лишенным эмоций, будто пересказывала содержание сериала, а не собственную жизнь. Где ненависть, которую он видел на кассете у Рудского и о которой говорили все участники терапии? Ненависть, которая магическим образом могла толкнуть постороннего человека на убийство? Возможно ли, чтобы боль довела ее до такого состояния? И возможно ли вообще, чтобы появилась боль, раз она сильно ненавидела своего мужа и желала его смерти?
– Знакомы ли вы лично с Цезарием Рудским? – спросил он.
Она ответила отрицательным движением головы.
– Прошу отвечать вслух полными фразами.
– Нет, я не знала пана Рудского. Никогда его не видела. Не считая фотографии на обложке справочника по психиатрии в нашем доме.
– А вы знаете пани Барбару Ярчик, Ханну Квятковскую или Эузебиуша Каима?
– Мне эти имена ни о чем не говорят, – ответила она.
Он показал ей снимки, но она никого не узнала.
Пустой взгляд, ноль эмоций. Шацкий искал способ вывести женщину из этого состояния. Если она притворяется, это будет непросто.
– Почему ваша дочь совершила самоубийство?
– А это обязательно?
– Прошу прощения, но у нас не светский разговор, а допрос свидетеля по делу об убийстве.
Вдова кивнула.
– Вы спрашиваете, почему. Этого никто не знает. Почему пятнадцатилетняя девочка решает наглотаться порошков? Не думаю, чтобы и Господь сумел ответить на ваш вопрос. Когда сын нашел ее… – голос женщины сломался, и она замолчала.
– Когда сын нашел ее, – повторила она через минуту, – мы подумали, что это несчастный случай. Было утро, она не пришла на завтрак. Я позвала, чтобы дочь вставала, иначе опоздает в школу. Была злая: торопилась на встречу с подругой, приехавшей из Познани, мне не хотелось, чтобы та ждала. Попросила Бартека поторопить сестру. Он, конечно, скривился – я, мол, не слуга. Но пошел. Я слышала, как он идет по лестнице и напевает: «Вставать пора, пора вставать, дуру нечего валять.». Я делала им бутерброды, майонез капнул на мои брюки. Я чуть не обалдела – это были те брюки, в которых я собиралась выйти, а если бы надела другие, блузка не подошла бы по цвету. Такие вот бабские проблемы. Хотела стереть пятно водой и высушить феном. В самом деле опаздывала. Я терла запачканное место бумажным полотенцем, когда вошел Бартек. Я взглянула на него и, ни о чем не спрашивая, бросилась наверх.
Вдова закрыла глаза. У Шацкого пересохло во рту, комната сделалась маленькой и темной. Хеле семь лет. Мог ли он представить себе, что ей пятнадцать и она не пришла на завтрак, а он идет рассерженный, чтобы вытащить ее из постели, не желая опоздать на вскрытие? Да, он представил это себе. Так же, как часто представлял ее синей и мертвой – жертвой какого-нибудь идиота или несчастного случая. Либо лежащей на столе для вскрытия на улице Очки – ее череп вскрывают с громким чмоком. «Ладно, потроха порежем потом».
У него перехватило дыхание. Он встал и налил негазированной воды в два стакана, один из них поставил перед Телявдвой. Та удивленно взглянула на него.
– У меня тоже есть дочь, – сказал он.
– Не только у вас есть дочь, – возразила она, выпила воды и продолжила рассказ: – Я не в состоянии описать, что было потом. Помню, как мы решили, что это несчастный случай. Приступ болезни, инфаркт, инсульт – такое случается и с молодежью, не так ли?
Шацкий поддакнул. Пытался слушать, но у него перед глазами вставала картина порезанных на ломтики органов, засовываемых в живот вместе с газетами или лигнином.
– Но врач сказал нам правду. А потом мы нашли письмо. В нем ничего не было, по крайней мере для вас. Несколько общих фраз и никаких объяснений, почему она выбрала уход из жизни. Я помню каждую буковку на листочке, вырванном из тетради для польского. Сначала большими красивыми буквами «Дорогие» и восклицательный знак. Ниже: «Не огорчайтесь». Точка. «Я люблю вас всех, а Тебя, Папа, особенно». Точка. «Тебя» и «Папа» с большой буквы. Завитушка, напоминающая знак бесконечности, сделанная красным фломастером. И последняя фраза: «Встретимся в Нангияле», без точки. И на самом конце: «Варшава, 17 сентября 2003 г., 22.00 час.». Как в официальном письме. Даже час указан.
