– В Нангияле? – удивился прокурор.
– Сказочная страна, куда попадаешь после смерти. Это из книги Астрид Линдгрен
[50]. Если вы не знаете, купите и почитайте дочери. Очень красивая сказка. Хотя лично мне не нравится.
– Как ваш муж это перенес?
Она очень холодно посмотрела на него.
– Я понимаю, что меня допрашивают как свидетеля по делу об убийстве, но была бы вам признательна, если бы вы ограничили число глупых вопросов, – процедила она сквозь зубы. – Конечно, перенес очень плохо. Чуть не умер, попал на две недели в больницу. A вы бы что сделали? Забрали жену в отпуск?
Она вытащила сигарету и закурила. Он пододвинул ей стакан, чтобы стряхивать пепел, и возблагодарил судьбу, что соседка по комнате на бюллетене.
Вопрос был действительно глупый, но, по крайней мере, дело стронулось с места.
– Он чувствовал свою вину? – задал он очередной вопрос.
– Конечно, – она пожала плечами. – Я тоже чувствовала себя виноватой. И сейчас чувствую. Каждый день думаю, сколько нам потребовалось совершить дурного, чтобы до этого дошло. Постоянно думаю.
– А вы не обвиняли мужа в смерти дочери?
– Ну что за вопрос?
– Простой вопрос. В письме она написала, что особенно любила отца. Может, их отношения были более близкими, вероятно, в его поведении вы искали причины ее самоубийства?
Она погасила сигарету, прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Когда снова взглянула на Шацкого, он едва не отшатнулся, чтобы избежать ее взгляда.
– Да простит мне пан прокурор мои слова, но что это, курва сраная, за инсинуации? Что за мысли кружатся в долбаной чиновничьей, плохо оплачиваемой голове, когда вы говорите «близкие отношения»? Я очень прошу, чтобы пан прокурор слово в слово запротоколировал все, о чем мы сейчас говорим. Иначе я не подпишу даже первую страницу с моими личными данными.
– Весьма охотно, – не желая отступать, он еще больше склонился над столом, не сводя взгляда с ее глаз, холодных, как Балтика в июне. – Я только прошу вас вначале ответить на мой вопрос, вместо того чтобы осыпать меня ругательствами.
– Мой покойный муж и моя покойная дочь прекрасно понимали друг друга. Лучше, чем кто-либо другой в этой семье. Я иногда ревновала, чувствовала себя лишней. Это было невероятно, они могли читать мысли друг друга. Когда выезжали вместе на море, поплавать на яхте, присылали только открытку. А когда я уезжала с детьми в отпуск, Кася заставляла меня ежедневно звонить папе. Вы знаете, как это бывает. Обычно говорят, что всех детей любишь одинаково, и дети повторяют то же о любви к родителям. Но это неправда. В нашей семье Кася больше всех любила Хенрита, а Хенрик – Касю. И когда она покончила с собой, половина Хенрита умерла. Преступник не убил его, а добил. Если вы каким-то чудом до него доберетесь, можете просить о снижении меры наказания, потому что его жертвой стал не человек, а полутруп.
Последнее слово она произнесла таким тоном, что у Шацкого мороз пошел по коже. Ему не хотелось продолжать разговор, но он не мог оставить его незаконченным.
– Понимаю, – вежливо сказал он. – А теперь прошу ответить на мой вопрос.
– Какой?
– Обвиняли ли вы мужа в смерти дочери?
Она закурила еще одну сигарету.
– Никто не был ей так близок, как он. Никто так хорошо не знал и не понимал ее. Как могло случиться, что он не сумел предотвратить случившееся? Я часто об этом думала, глядя, как он стоит на коленях на ее могиле. Надеюсь, я ответила на ваш вопрос?
– Предположим, – милостиво согласился он и вкратце рассказал о том, как проходила терапия на Лазенковской. Когда он закончил, лицо вдовы напоминало посмертную маску. Не осталось никаких эмоций.
– Мы не были идеальной и счастливой парой. И я не имела ничего против того, чтобы Хенрик нашел себе кого-нибудь, а меня оставил. Но то, о чем вы говорите… Что же, мне никогда не доводилось слышать такой чудовищной белиберды: что дочь покончила с собой, а сын смертельно болен из-за того, что Хенрик не был на похоронах своих родителей. Вы вообще понимаете, что говорите? И что якобы я знала об этом и желала его смерти? А что потом? Пациентка терапии в такой степени ощущает себя мною, что берет ваш «острый инструмент» – кухонный вертел, о чем я узнала из прессы, – и вбивает его ему в голову! Ваше начальство в курсе ваших идей?
Она снова закурила. Шацкий тоже вытащил сигарету. Первую.
– Прошу меня понять. Убийство – не кража радио из автомобиля. Мы должны тщательно расследовать каждую версию.
– Если бы вы так же тщательно изучали кражи радио, вероятно, их было бы меньше.
Шацкий в душе признал ее правоту. Решил, что ему нет смысла продолжать тему терапии. Может, сделать это позже, когда больше узнает. Он еще осторожно спросил ее о потенциальных врагах Теляка, но вдова отрицала факт их существования:
– Он был довольно бесцветный, если честно. У таких людей редко бывают враги.
Любопытно. Он во второй раз это слышит, и второй раз у него складывается впечатление, что его обманывают.
– Могу ли я забрать мужа из морга? – спросила она перед уходом, после внимательного прочтения и подписания протокола. Ему пришлось дописать в конце обычную формулировку: «это все, что я могу показать по данному делу», понимая, что она необязательно соответствует истине.
– Да, в любой день, с восьми до пятнадцати часов, но нужно заранее позвонить и договориться. Советую вам поручить это похоронному бюро. Простите за искренность, но человек после вскрытия гораздо мертвее, если так можно выразиться, чем перед вскрытием. – Он вспомнил, как Кузнецов говорил ему однажды, что на Очках нет атмосферы смерти, лишь атмосфера морга.
– Лучше, чтобы сначала специалисты его одели, привели в порядок и положили в гроб. Вам и так придется опознать мужа перед закрытием гроба. Таковы правила.
Она кивнула на прощание и вышла. И хотя покидала его комнату как измученная женщина, которую переполняют боль и скорбь, Шацкий не забыл, какие слова она употребила, называя мысли, возникавшие в его «долбаной чиновничьей голове». Если бы тогда вдова начала угрожать ему, он бы всерьез испугался.
3
Он взглянул на часы. Двенадцать. Через час придет сын Телята. К счастью, его мать не настаивала на присутствии при допросе. Теоретически такое право у нее было, но на практике им пользовались лишь при допросах детей, а не пятнадцатилетних недорослей. Оставался час. Ни то ни се. Если бы было два, он мог бы написать план следствия, если три – обвинительный акт по делу Нидзецкой. А в такой ситуации не хотелось ничего начинать. Он снова почувствовал усталость. Вдобавок не покидало чувство, что он прозевал что-то существенное. Что у него уже есть информация, и, вероятно, записанная в деле, которую он не заметил. Нужно внимательно прочесть весь собранный материал. И поспрашивать насчет «куклярни», где можно устроить праздник для Хели. Подумать только, что за идиотская мода? Раньше отмечали дни рождения дома, и все было о’кей. Он действительно подумал о «раньше»? Неужели уже такой старый?
