Сделал себе кофе.
Просмотрел газету.
Дела говняные. Квас обратился к Цимошке
[51], чтобы тот выставил свою кандидатуру на президента. Зачем вообще писать о такой муре? Шацкий считал, что надо запретить ежедневно писать о политике. Раз в месяц – обзор на два столбца, и хватит.
Политики жили в изолированном мире, уверенные, что постоянно делают что-то крайне важное, о чем обязательно надо рассказать на пресс-конференциях. Убежденность в собственной важности им внушали оголтелые политические обозреватели, которые тоже верили в значимость происходящих событий, наверное, чтобы придать смысл собственной бессодержательной работе. Но и так – несмотря на усилия обеих групп и массированного наступления СМИ, представляющих неважные события важными – весь народ срать на них хотел. Зимой Шацкий поехал с Вероникой и Хелей на каникулы, они отсутствовали две недели. За это время он не прочитал ни одной газеты. Вернулся, и все было по-старому. Ничего не случилось. Однако, полистав прессу, он выяснил, что ежедневно мир рушился, правительство уходило в отставку, оппозиция рвала волосы на голове, ABW
[52] себя компрометировало, ежечасно ждали появления новых коалиций, комиссии обрекались на смерть через забалтывание и т. д. Эффект – нулевой.
Вошла Марыля.
– С Краковского, – сказала она, положила перед ним конверт и молча вышла.
Шацкий прочитал, выругался, проглотил кофе и выбежал из комнаты. Он обогнал секретаршу, еще не вернувшуюся на свое место, постучал в дверь Хорко и, не ожидая приглашения, вошел.
– День добрый, пан прокурор, – она посмотрела на него поверх очков, не отрывая пальцев от клавиатуры компьютера.
– День добрый. В третий раз отвергли проект прекращения следствия по делу убийства Сенкевича, – сказал он, кладя перед ней письмо из окружной прокуратуры.
– Я знаю, пан прокурор.
– Нонсенс. Если я напишу обвинительный акт, суд не только их оправдает, но и высмеет нас. И эти чернильные души прекрасно это знают. Речь идет только и единственно о статистике: использовать акт обвинения и забыть о нем, а там пусть судья мучается. – Шацкий пытался сохранить хладнокровие, но в его голосе сквозила горечь.
– Я знаю, пан прокурор, – повторила Хорко.
Дело об убийстве Сенкевича было типичным убийством в варшавской малине. Пили втроем – проснулись вдвоем, третьему это помешало сделать перерезанное горло. На ноже были отпечатки пальцев всех троих. Оставшиеся в живых единодушно утверждали, что ничегошеньки не помнят, впрочем, они сами позвонили в полицию. Известно, что один из них – убийца, но кто, непонятно. Нет и следа улик, позволяющих его назвать. А двоих обвинять нельзя. Ситуация идиотская. Есть убийца – и его нет.
– Пани отдает себе отчет, что если мы обвиним обоих, самый глупый из попугаев их оправдает. А если будем тянуть спички и выберем одного, и адвокат не потребуется: оправдание огласят на первом заседании.
Хорко сняла очки, которыми пользовалась только за компьютером, и поправила прическу. Ее локоны выглядели как пересаженные от пуделя.
– Пан прокурор Шацкий, – сказала она. – Я отдаю себе отчет как в том, о чем вы говорите, так и в том, что прокуратура – структура иерархическая. Это значит, что чем выше в иерархии, тем ближе к нашему шефу, который обычно… – она сделала знак Шацкому, чтобы тот закончил.
– Полоумный, поставленный из политических соображений, присланный затем, чтобы его собутыльники набирали себе проценты в зондажах общественного мнения.
– Вот именно. Только прошу не повторять этого прессе, если вы не хотите доживать свои дни в отделе общей корреспонденции. И потому чересчур старательные коллеги с улицы Краковское предместье… – она снова сделала знак Шацкому.
– Ожидают смены караула и на всякий случай стараются быть более радикальными, бескомпромиссными и твердыми, чем единственное яйцо, из которого вылупились наши Братья
[53].
– Раз вы так хорошо все понимаете, пан прокурор Шацкий, зачем приходите ко мне со скандалом? Я же вам не враг. Понимаю, что если время от времени не сгибать спинку, нам придется уйти в отставку и на наше место придут «мерни верни»
[54]. Вы думаете, так будет лучше для этого живописного места, районной прокуратуры Варшава-Центр?
Шацкий положил ногу на ногу, поправил отворот брюк и глубоко вздохнул.
– Я вам кое в чем признаюсь, – сказал он.
– Что-нибудь пикантное? – спросила она.
Он не улыбнулся. Янина Хорко была последним человеком на планете, с кем он желал флиртовать.
– Неделю назад мне позвонил Буткус.
– Тот литовский гангстер?
– Собственной персоной. Первое заседание назначено через два месяца. Он сказал, что не раскаивается и что если бы я, например, захотел изменить цвет флажка с красного на зеленый, он готов заплатить 20 000 – за факт принятия на себя его защиты, 10 000 – за каждое заседание и дополнительно 50 000 – за оправдание.
– И вы были бы способны?..
Хорко уселась поудобнее в кресле и расстегнула верхнюю пуговицу блузки. Шацкий почувствовал, что потеет. Это происходит на самом деле?
– Конечно. Я вел следствие, прежде чем звезды с Краковского отобрали его у меня, а еще помогал им писать обвинительный акт.
– Не об этом речь. Были бы вы способны перейти на другую сторону баррикады?
Шацкий с минуту сидел молча. Если бы он был способен, давно это сделал бы. Что его тут держало, если не детская вера в звезду шерифа? У него была государственная твердая зарплата, одинаковая в центре Варшавы и в какой-нибудь Пипидувке на Восточной стене. Никаких премий. Запрет любого дополнительного заработка, кроме лекций, на которые требовалось специальное разрешение – при условии, что кто-нибудь вообще предложит такую редкость. Ненормированный рабочий день, что на практике означало шестьдесят часов в неделю. Вдобавок он обязан ассистировать при вскрытии трупов и безропотно выполнять распоряжения своих разнообразных начальников. Во всей прокуратуре было больше шефов и руководителей, чем директоров на государственных предприятиях. Общество считало, что прокурор – злой парень, который выпускает бандитов, пойманных доброй полицией. Или злой парень, который так запорол свою бумажную работу, что суду приходится выпускать бандита. Придурки с Вейской,
[55] в свою очередь, были уверены, что в лице прокуратуры у них есть частная армия для борьбы с политическими противниками. Что и говорить, заебистая работа, подумал он с горечью. Стоило стараться во время учебы.
