– Может, тебе это безразлично, или ты спросишь почему. Мне трудно объяснить. Отчасти потому, что мне уже незачем жить. Ты меня не любишь, в чем я отдавал себе отчет всегда. Может, даже ненавидишь. Кася умерла. Единственное, что меня ждет, – смерть и похороны Бартека, а этого я не хочу дожидаться. Мне жаль, что я тебя с этим оставляю, но я уже на самом деле не могу вынести мысль, что мне придется пережить следующий день. К тому же сегодня я узнал, что виновен в смерти Каси и болезни Бартека. Может, это правда, или нет, я не знаю. Однако вероятно, моя смерть поможет Бартеку почувствовать себя лучше. Это звучит парадоксально, но кто знает, вдруг правда. Странно, но у меня такое ощущение, что я вновь и вновь повторяю те же слова и выражения. Во всяком случае, при жизни я не был ему особенно близок, но, может, моя смерть ему в чем-то пригодится. И есть еще один повод, вероятно, самый важный – я не хочу много лет ждать встречи со своей принцессой в Нангияли. Я знаю, что ты не любишь эту книжку, и знаю, что наверняка нет ни Нангияли, ни Нангилимы, ни неба, ничего другого. Лишь пустота. Но я предпочту пустоту своей жизни, полной печали, жалости и чувства вины. Вокруг меня столько смертей – похоже, я опасен для окружающих. Тем лучше, если я уйду. О деньгах не беспокойся. Я тебе не говорил, но я застрахован на большую сумму, а Игорь ведет для меня доверительный фонд. Доверенность к счету оставлена на тебя, тебе достаточно ему позвонить. Он также знает, где я застрахован. Деньги должны были остаться детям, может, они пригодятся на операцию для Бартека, если появится возможность пересадки за границей. Поцелуй его за меня и помни, что я всегда тебя любил в большей степени, тем ты можешь вообразить. Тут я должен бы сказать: не плачь, Ядзя, встретимся в Нангияли. Но не думаю, чтобы ты особенно жалела. Не думаю также, чтобы ты захотела увидать меня после смерти. Поэтому я скажу только: па, па, дорогая.
Запись внезапно оборвалась, будто Теляк боялся сказать что-нибудь еще. Последнее слово прозвучало не как «дорогая», а как «дорога».
Кузнецов закрутил диктофон мельницей на столе. Они сидели молча, размышляя над тем, что только что услышали.
– Мне все же не верится, что он покончил с собой, – сказал он. – Ты можешь себе это вообразить? Мужик наигрывает прощальное письмо, идет наглотаться таблеток, а через минуту передумывает и распускает павлиний хвост. Одевается, собирается, выходит. Но по дороге меняет планы, хватает вертел и вбивает себе в глаз. Я этого не принимаю.
– Я тоже. – Шацкий закрутил диктофон в другую сторону. – Но и взломщика я не принимаю. Эта злость во время терапии, Ярчик со своими таблетками, кто-то – быть может, Квятковская, изображающая дух дочери Телята. Слишком много происходит, чтобы вертел оказался случайным. Трудность в том, что кроме фантастической теории терапевтического поля, переносящего ненависть, у нас нет ничего, что бы предлагало мотив.
– Либо мы его не замечаем, – Кузнецов произнес вслух мысль Шацкого, так что тому оставалось лишь кивнуть с пониманием.
– Но в конце концов у нас получится, – не сразу добавил он. – Завтра я встречаюсь с экспертом, а ты займись фонограммой и узнай, кто такой Игорь, и допроси его. Еще нужно скопировать содержание диктофона, а прощальное письмо отдать жене. Созвонимся вечером. Или приходи ко мне в контору. Я, наверное, буду сидеть допоздна, у меня набралось два вагона канцелярской работы. Придется запастись сшивателями.
– Есть еще один вопрос, на который я не могу найти ответа, – сказал Кузнецов, постучав толстым пальцем по диктофону.
– Ну?
– Где в него вставляются кассеты?
4
«Я помню, что с самого утра была ужасно измучена», – таковы первые слова Мариолы Нидзецкой, сказанные во время допроса через семь часов после убийства мужа. Был час ночи, и Шацкий в первую минуту хотел возразить, что он тоже не слишком хорошо отдохнул, но сдержался. К счастью. Через полчаса он уже знал, что никогда не был и не будет так измучен, как в то утро Мариола Нидзецкая.
Женщине было тридцать пять лет, но выглядела она на сорок пять: исхудавшая блондинка, с криво подрезанными жидкими волосами, склеившимися в висящие вдоль щек стручки. Правую руку она держала на коленях, левая висела, согнутая в локте под странным углом. После он узнал, что пять лет назад муж сломал ей руку, положив на стол и ударив по ней кухонной табуреткой. После пяти ударов сустав превратился в осколки. Реабилитация не помогла. Нос у Нидзецкой был слегка приплюснут и искривлен в левую сторону, так что ей приходилось дышать ртом. После он узнал, что два года назад муж сломал его дощечкой для резки. Редкие волосы не могли скрыть деформированное ухо. После ему стало известно, что год назад муж приложил к ее уху утюг, решив, что она не в состоянии выгладить его рубашку. Она кричала так, что соседи в виде исключения позвонили в полицию. С той поры она плохо слышит и ей всюду чудится шум.
– Вам когда-нибудь делали освидетельствование? – спросил он.
Не всегда, но иногда. После он узнал, что ее карточка в районной поликлинике была толщиной с телефонную книгу. Когда он читал ее, казалось, это исторический документ, касающийся издевательств над узниками в концлагерях.
– Почему вы не подали в суд на жестокое обращение мужа?
Подала пять лет назад. Он чуть не убил ее, узнав об этом, – изрезал лезвием для бритья. Приговор: два года с отсрочкой на пять. Из зала суда он вернулся домой грустный, поэтому только изнасиловал ее. Она ждала худшего. «Теперь могу пойти на отсидку, так что смотри у меня, – предостерег он. – Прежде чем меня посадят, ты у меня землю будешь грызть». «Ты никогда этого не сделаешь, – вырвалось у нее. – Тогда тебе не над кем будет издеваться». «Есть дочка, обойдусь», – ответил он. Она поверила и с того дня на всякий случай старалась сама попадаться ему под руку.
– Но иногда задумывалась, что было бы, если бы его не стало. Совсем.
– То есть вы планировали убийство? – спросил он.
– Нет, не планировала, – был ответ. Он вздохнул с облегчением, иначе ему не осталось бы ничего другого, как обвинить женщину в убийстве по статье 148, параграф первый. Нижняя граница наказания составляла восемь лет. – Я просто думала, что было бы…
В тот день, когда она проснулась сильно измученной, Зюзя вернулась из школы заплаканная. Поссорилась с коллегой. Мальчик ее толкнул, она вырвалась. Порвалась лямка от ранца. «Так ты дерешься с мальчишками», – сказал он, когда они вместе обедали, ели голубцы в томатном соусе с картофельным пюре. Его любимое блюдо. Зюзя громко запротестовала. Сказала, что толкала не она, а ее. «Так уж совсем без повода?» – спросил он, мешая картошку с томатным соусом и превращая все в розовую массу. Девочка энергично подтвердила. Нидзецкая знала, что дочь сделала это слишком энергично. Она оцепенела от ужаса, не понимая, что делать. Знала: муж захочет наказать Зюзю, ей придется встать на защиту дочери, и он убьет ее. Тогда уже никто не защитит Зюзю, как не защитил ее саму.
«Хорошо, – сказал он после обеда, вытирая губы салфеткой. На салфетке остался розовый след, как после кашля туберкулезника. – Ты должна понять, что нельзя устраивать скандалы с мальчиками». «Я понимаю», – ответила Зюзя, до которой только теперь дошло, к чему клонит отец, но было поздно. «Ты должна понять, – объяснил он, – что если я теперь дам тебе разок, ты запомнишь, что этого делать нельзя. Иначе назавтра забудешь, послезавтра сделаешь то же самое, а через неделю тебя все будут считать скандалисткой, a с таким пятном нелегко идти по жизни».
