Девочка расплакалась.
«Только без истерик, – сказал он, уже разозленный. – Оставим это. Поверь, для меня это еще труднее, чем для тебя». Он встал, поднял дочку со стула и потянул к ее комнате.
– Я сидела как парализованная. Ему случалось бить ее и раньше, но, по сравнению с тем, что он выделывал со мной, это было поглаживание. Я радовалась, что он мягко к ней относится. Но теперь чувствовала, что готовится худшее, и несмотря на это надеялась, что он лишь ударит ее пару раз.
– А почему вы не позвонили в полицию?
Она пожала плечами.
– Боялась, он услышит. И что если я выйду, что-нибудь сделает с Зюзей. Боялась, даже если позвоню, мне могут ответить, что они не мои охранники. Так уже было один раз.
– И что вы сделали?
– Ничего. Ждала, что произойдет. Я увидела, как он берет с вешалки плетеный кожаный поводок. Когда-то у нас была собака, помесь дворняги с овчаркой. Она попала под автобус пару лет назад, а поводок выбросить жалко. Я ее любила. Я стала кричать, чтобы он немедленно оставил дочь, иначе позвоню в полицию, и он сядет. Он сказал, чтобы я не вмешивалась, и напомнил свои прежние слова. Я ответила, чтобы он поберег себя, ведь тоже не бессмертен. Тогда он отпустил малышку, подошел ко мне и хлестнул меня поводком. Я даже не почувствовала боли: основной удар пришелся на волосы, только конец поводка обернулся вокруг головы и разорвал мне губу, – она коснулась пальцем струпика в углу рта. – Зюзя, конечно, начала громко плакать. Тогда он взбесился, начал кричать, что мы обе попомним этот день. Я встала. Он замахнулся поводком, я подняла руку, и поводок обвил мое предплечье. Это страшно его разозлило, и он толкнул меня к столу, но поскольку мы оба держали поводок, он полетел вслед за мной. Я испугалась, что мне конец. Протянула руку к столу, взяла там нож для резки хлеба и выставила перед собой. Я не хотела его убивать, хотела только, чтобы он перестал. А он полетел на меня, потеряв равновесие…
– Почему вы не убрали руку с ножом?
Она облизала губы и посмотрела на него долгим взглядом. Он понял, что этого не может запротоколировать. А ведь нужно было что-то написать. Не спуская глаз с Шацкого, она открыла рот, желая что-то сказать, а он тихонько качнул головой. Она поняла. И вместо слов, которые, вероятно, собиралась сказать, то есть «я не хотела», ответила:
– Не успела. Все произошло молниеносно.
Так на земле стало одним сукиным сыном меньше, захотелось написать Шацкому в заключение. Но он ничего не сказал, позволив ей докончить историю. Следствие подтвердило, что жизнь женщины была адом. Даже родители жертвы не оставили на нем сухой нитки. Тесть Нидзецкой удивлялся, что умер сын, а не она. «Ну и хорошо, очень хорошо», – повторял он непрерывно.
Простое дело. По крайней мере, для полиции. Задержали, допросили, получили признание в вине, конец. Остальное – дело прокуратуры и суда. Полицейскому не нужно задумываться, какой параграф уголовного кодекса нарушен, как квалифицировать вину, какой срок потребовать. Над полицейским нет надзора в лице отдела предварительного следствия, который писал бы ему письма с рекомендациями, как ловить преступника. Шацкий часто задумывался, не лучше ли было ему стать полицейским, чем прокурором. Он и так выполнял много действий, о которых его коллеги знали только понаслышке: ездил на место происшествия и вскрытие, ему случалось брать на себя труд выезда к свидетелю, чтобы допросить его на месте. Правда, редко, но все же. Хотя, с другой стороны, в качестве полицейского, часто живущего на границе с преступным миром, вынужденного идти на уступки, часто закрывающего глаза на что-то одно в обмен на что-то другое, он бы не почувствовал удовлетворения от того, что является частью юридической машины, цель которой – установить справедливость и наказать за нарушение правопорядка.
Теперь, размышляя над юридической квалификацией, он чувствовал, что эту безжалостную машину заело. Он знал, чего от него ждут – чтобы он со всей суровостью обвинил Нидзецкую по статье 148 УК, параграф первый: «Тот, кто убьет человека, подлежит наказанию в виде лишения свободы на срок не менее восьми лет». Соответствовало ли это закону?
Наверняка, да. Шацкий был убежден, что Нидзецкая хотела убить мужа. И только это должно было его интересовать. Суд наверняка дал бы ей минимальный срок, по возможности, смягчил наказание и так далее, и все равно Нидзецкая стала бы худшей убийцей, чем иные безжалостные жулики, отвечающие за «причинение тяжкого вреда здоровью, последствием которого явилась смерть». Он мог решиться на статью 148, параграф четвертый: «Тот, кто убьет человека под влиянием сильного возбуждения, оправдываемого обстоятельствами, подлежит наказанию в виде лишения свободы от года до десяти лет». Год меньше, чем восемь.
Шацкий отодвинул клавиатуру. Уже написан весь обвинительный акт, не хватает только квалификации и ее обоснования в нескольких фразах. Ему хотелось написать проект решения о закрытии дела с учетом закона о необходимой обороне – права на отражение непосредственной атаки. Несомненно, так и случилось бы, если бы речь шла не об обвинительном акте по такому очевидному делу, значительно улучшающему статистические показатели.
В конце концов Шацкий оставил квалификацию по статье 155: «Тот, кто неумышленно причинит смерть человеку, подлежит наказанию в виде лишения свободы от трех месяцев до пяти лет».
– Пусть меня лучше уволят с работы, чем я это изменю, – произнес он вслух.
Через полчаса обвинительный акт был готов, и он оставил его в секретариате у Хорко, которая уже ушла домой. Было шесть вечера. Подумал, что самое время покинуть это прекрасное место. Быстро собрался и выключил компьютер. И вдруг зазвонил телефон. Шацкий громко выругался. Сначала хотел уйти, но долг взял верх. Как всегда.
Звонил Навроцкий. Он собрал адреса всех учеников класса, параллельного классу Сильвии Бонички, в том числе второгодника, о котором говорил ясновидящий. Некоторые вообще не знали, о чем идет речь, несколько были изрядно перепуганы, а второгодник больше всех. Он весь трясся, и Навроцкий был уверен, что если посильнее на него нажать, парень расколется. Однако он быстро пришел в себя и от всего открещивался. Шацкий не сказал этого вслух, но жалел, что его допрашивал Навроцкий. Хотя у этого полицейского мозг был как компьютер, физически он производил впечатление слабака и не очень подходил для «нажима» на допрашиваемых. То ли дело Кузнецов – ему достаточно появиться в дверях, и все моментально становились более разговорчивыми.
– Не думаю, что удастся завести дело о насилии, – сказал Навроцкий. – Нет потерпевшей, нет следов, нет доказательств, нет улик, один ясновидящий и несколько потенциальных подозреваемых, которые ушли в несознанку.
– А что с отцом?
– Вот именно, у меня появилась идея допросить его вдвоем.
– Как это вдвоем?
– Я думаю, что если на него насесть, скажет правду. Но у нас всего один шанс. Если с первого раза не признается, конец. Поэтому я предлагаю массированную атаку: полицейский, прокурор, самая темная следственная комната во дворце Мостовских, привод с полицией, два часа ожидания… Вы понимаете.
