– Вы уверены?
– Речь идет о человеческой психике, пан прокурор. Я ни в чем не уверен.
– А история о том, что дочь Теляка совершила самоубийство, и сын заболел, чтобы ему стало легче? Для меня это звучит неправдоподобно.
Врубель встал и начал ходить по помещению. Руки он вложил в карманы халата. Движения у него тоже были кошачьи. В нем ощущалась готовность совершить что-то неожиданное – например, замяукать, из-за которой Шацкий чувствовал себя скованным. Он покрутил головой, чтобы расслабить мышцы шеи. Как обычно, это ничего не дало – пора организовать себе какой-нибудь массаж. Это, наверное, не очень дорого стоит.
– В расстановках мы задаем себе два основных вопроса. Во-первых, кого не хватает и кто должен еще присоединиться? Часто это напоминает следствие, расковыривание грязной семейной истории. Во-вторых, кто должен уйти? Кому это можно позволить? Механизм всегда один. Если мы не позволим кому-нибудь уйти – как в смысле «умереть», так и в смысле «удалиться», то вместо этой особы уходят дети. Обычно виноваты взрослые, а дети хотят им помочь, взять их вину на себя, уйти самим вместо того, кто уйти обязан. Таков порядок любви. Поэтому терапевт обычно заодно с детьми, а не со взрослыми.
– Но чтобы сразу самоубийство? – Шацкий испытывал то же чувство, что и во время разговора с Рудским. Понимал, но не хотел верить.
– Часто причиной самоубийства является желание облегчить горе родителя, потерявшего партнера в трагических обстоятельствах. Думаю, теория Рудского о не прощенной вине – уходе из дома этого… Как его звали?
– Теляк.
– …Теляка – из этой серии. Я бы совершенно не удивился, если бы оказалось, что его любовница или старая любовь погибла в автомобильной катастрофе, а он с этим не смирился и, может, ощущал свою вину. До такой степени, что дочь решила принять ее на себя. Вам следует знать, что прежние партнеры, если не позволить им уйти, обычно представляются детьми.
Иеремиаш Врубель закончил разъяснение, но Шацкий был не в состоянии придумать ни одного разумного вопроса. В голове звенела пустота. Ежедневно он получал новую информацию по этому делу – и не продвигался ни на шаг. Бессмысленно.
– А теперь вы можете мне сказать, почему остановили запись в этом месте? – спросил он в конце.
– Охотно, – ответил психиатр и улыбнулся улыбкой, показавшейся Шацкому блудливой. – Как вы думаете, почему Теляк ни разу не взглянул на жену и детей во время расстановки, хотя между ними столько было всякого?
Шацкий почувствовал себя, как вызванный к доске.
– Не знаю, я не думал об этом. Боится? Чувствует свою вину перед ними? Стыдится?
– Ничего подобного, – помотал головой Врубель. – Он просто не в состоянии отвести глаз от особы, которая стоит напротив него, и которая в этой расстановке наверняка является самой важной. Я не знаю, кто это, но данная связь невероятно сильная. Прошу обратить внимание, что он даже не моргает, глядя на нее.
– Да ведь там никого нет! – Шацкий внезапно почувствовал бешенство. Столько часов потрачено даром у этого психопата. Он встал. Врубель тоже поднялся.
– Нет, есть, – ответил он спокойно, по-кошачьи двигая носом. – Там стоит особа, которой в расстановке не хватает. Вы хотите продвинуться в следствии? Советую разыскать отсутствующее лицо. Узнайте, на кого Теляк глядит с паникой и ужасом в глазах.
Прокурор Теодор Шацкий молча кивал, глядя на нерезкое и слегка дрожащее на экране, удрученное лицо Телята. Этот взгляд беспокоил его и раньше, но он пренебрег интуицией, решив, что Теляка опустошила терапия. Теперь он понял, что его лицо не было удрученным. Оно беспокоило, потому что ему доводилось встречать такой взгляд в глазах некоторых допрашиваемых – смесь страха и ненависти.
Он выключил DVD-проигрыватель и вынул диск.
– А вы не хотите поучаствовать в расстановке? – спросил терапевт Шацкого, когда они вместе шли к выходу из института. – Посмотреть изнутри, как это выглядит?
Шацкий открыл рот, чтобы поблагодарить, но в короткое мгновение, которое потребовалось воздуху, чтобы пройти из легких к гортани, перед его глазами возникла картина, где он расставляет своих родителей, Хельку и Веронику, вместе с терапевтом, спрашивающим, что они теперь чувствуют.
– Нет, спасибо. В этом нет необходимости.
Врубель улыбнулся кошачьей улыбкой, но обошелся без комментариев. Только у дверей, уже прощаясь с Шацким, сказал:
– Если говорить о том, кто в системе хороший, а кто плохой: почти всегда бывает наоборот. Помните об этом.
2
Немного найдется фрагментов в этой метрополии, которые выглядят как подлинный город, а не как пространство, засоренное улицами и зданиями. Однако и в этой мусорной куче попадаются прекрасные фрагменты, думал Шацкий, проезжая по Бельведерской улице в сторону центра. Этот отрезок Королевского тракта
[69] – от Гагарина до площади Трех Крестов – был одним из немногих, свидетельствующих о том, чем город был когда-то и чем мог бы стать. Вначале современная глыба отеля «Хаятт», потом – Российское посольство, Бельведерский дворец, парк Лазенки, правительственные здания, Уяздовский парк и посольства в Уяздовских аллеях (за исключением киоска, построенного американцами для себя) и, наконец, достойная великого города площадь Трех Крестов. Новый Свет Шацкий не любил и не понимал, откуда столько восторга по поводу этой улицы, чья застройка казалась перенесенной откуда-нибудь из Кельц. Некрасивые и невысокие каменные дома, не подходящие друг к другу. Шацкий не мог поверить, что Новый Свет и захудалую Хмельную улицу пытаются представить как самое красивое место в Варшаве. Наверное, лишь затем, чтобы гости из провинции чувствовали себя тут как дома.
Но теперь Новый Свет отозвался ему кофейней Cava и Гжелькой – то есть Моникой, – и трудно было пестовать в себе злые чувства по поводу этого места. Он хотел бы, чтобы она там ждала, и чтобы он, вместо того чтобы ехать на работу на Кручую, мог выпить с ней кофе, обменяться несколькими словами как с подругой. Или как потенциальный любовник с потенциальной любовницей. Или он и вправду это планировал? Роман? Как такое возможно? Для любовницы нужна студия или деньги на отель, либо, по крайней мере, ненормированный рабочий день, которым можно бы было оправдать частые отлучки из дома. А он был бедным государственным чиновником, который ежедневно возвращался с работы самое позднее в восемь.
Чем я, собственно, занимаюсь, думал он, делая второй круг у прокуратуры, ища место для парковки: единственное служебное было занято. И что я себе вообразил? Неужели так изголодался, что достаточно два раза встретиться с женщиной, и я уже не в состоянии думать ни о чем другом?
В конце концов он нашел место на Журавьей, недалеко от «Шпильки». Было тринадцать. Через пять часов он будет сидеть тут с Моникой и ужинать, чрезмерно напрягая свой бюджет. Интересно, как она оденется? Он запирал автомобиль, когда в его голове внезапно что-то щелкнуло.
