Боничка напоминал полицейского, но лишь тем, что они оба выглядели так, будто о высшем образовании знали понаслышке (Навроцкий, вопреки видимости, окончил два факультета – права и психологии). Довольно щуплый, Боничка обладал специфической худобой человека, работающего физически и познавшего вкус табака в начальной школе. Действительно, в нем было что-то от дворника. Шацкому показалось, что от него пахнет потом, чистящими средствами, подвалом и прелыми листьями. У него были густые черные усы и очень темные волосы с заметной лысиной на макушке. Сплетенные руки он держал на коленях. Боничка подозрительно поглядывал то на прокурора, то на полицейского, молча перелистывавшего дело.
– В чем, собственно, вопрос? – прохрипел, наконец, Боничка и отхаркнулся. – О чем вы хотите со мной поговорить?
– Вышли наружу новые обстоятельства убийства вашей дочери, – ответил Навроцкий. Он отодвинул дело, включил магнитофон, оперся локтями о стол и сложил ладони, как для молитвы.
– Да?
Навроцкий не ответил, только укоризненно посмотрел на Боничку.
– Вы их поймали?
Навроцкий вздохнул и причмокнул.
– Знаете ли вы, что ваша дочь перед убийством была изнасилована?
Шацкий ждал этого вопроса. Он внимательно смотрел на Боничку, чуть прищурившись и стараясь прочесть эмоции на его лице. Но тот лишь приподнял брови.
– Как это? Не понимаю. И вы говорите мне об этом только сейчас?
– Мы сами узнали об этом только сейчас, – ответил полицейский и громко чихнул, после чего прочистка носа заняла несколько минут. – Простите, у меня аллергия на пыль. Совершенно случайно, во время следствия по другому делу, мы напали на след насильников.
– И что? Они признались, что убили Сильвию?
– Нет.
Боничка с минуту глядел то на полицейского, то на прокурора.
– Но вы же им, вероятно, не верите?
– Верим или не верим, наше дело. Сначала мы хотели поговорить с вами. Они нам подробно рассказали, что случилось в тот вечер.
И Навроцкий начал рассказывать. Дважды Боничка безуспешно просил полицейского, чтобы тот перестал. Во второй раз Шацкий едва не присоединился к просьбе подозреваемого. Комиссар не упустил ни одной подробности. Начиная с момента, когда проходящей по Хожей девушке кто-то крикнул: «Сильвия, подожди, это я!», после возни на лестничной клетке, когда она не хотела входить «на минутку», после уговоров, что все «будет супер» и веселого хохота: «Всем известно, что у каждой жопы „нет“ означает „да“, а „да“ означает „входите, пожалуйста"», вплоть до сцены в квартире на третьем этаже.
Прокурор отдавал себе отчет, что Навроцкий не мог узнать этого от насильников – если это вообще были они, – все отрицавших. Если он блефовал, это был тупик. Сильвия Боничка могла подробно рассказать отцу о ходе событий в тот вечер, и тогда подозреваемый быстро сориентировался бы, что на самом деле они ничего не знают. Если же полицейский не блефовал, вероятно, цитировал историю, рассказанную ему ясновидцем. Шацкий мысленно выругался. Ясновидцы и странные методы терапии – его работа все больше напоминала скверный сериал о прокуроре, гоняющемся за паранормальными явлениями. Навроцкий мог бы его предупредить.
– Когда она вышла, точнее, когда ее выбросили из квартиры, грозя напоследок, что с ней станет, если она кому-нибудь расскажет об этой – как они выразились – «мокрой тусовке», она вначале не понимала, где находится. Знала только, что ей очень холодно. Пошла вперед, бессознательно идя в направлении дома. И когда ваша дочь проходила мимо школы, вспомнила о вас. Постояла минутку внизу лестницы, затем подошла к двери и позвонила. Заплаканная девочка-подросток, в зеленой блузе, джинсовой юбке с блестящими аппликациями, сломанным каблуком первых в ее жизни шпилек…
Навроцкий стих. Боничка качался на стуле взад-вперед. Шацкий мысленно умножал трехзначные числа, чтобы отогнать возникшие в его воображении сцены насилия. Преступления, которое, по его мнению, должно наказываться наравне с убийством. Насилие – это убийство, даже если труп еще много лет ходит по улицам.
– У нее не было сломанного каблука, – произнес внезапно Боничка, не переставая ритмично качаться.
– Простите?
– У нее не было сломанного каблука, она пришла босой.
– Откуда вы это знаете, ведь она не добралась до вас?
– Добралась, – пробурчал Боничка. – А вам известно, что туфли она сама выбросила по дороге? Смешно, но она их жалела. Каждую минуту повторяла, какие это были прекрасные туфли, и как они ей нравились. Как у нее сломался каблук, когда она шла по Хожей. Решила, что лучше их выбросить, но сразу после этого пожалела. Спрашивала, не могу ли я пойти и принести туфли, потому что она боится. Потом она ни о чем другом не говорила, только о туфлях. Туфли, туфли. Принеси мне, папа, туфли, они наверняка там.
Шацкий старался не слушать. Теперь он размышлял о том, что, вероятно, ему следует забрать семью, по крайней мере дочь, и уехать как можно дальше от этого города. Как он ненавидел это место!
– Вы их принесли? – спросил Навроцкий.
Ольгерд Боничка поддакнул. Обычные черные туфли с полоской вокруг лодыжки. Если бы не сломанный каблук, они выглядели бы прямо как из коробки. Она их впервые надела на улицу, до этого только училась ходить в них дома.
– И что было потом?
– Когда я вернулся, она пыталась повеситься на кабеле от электроплитки. Не протестовала, когда я его отобрал. Обрадовалась, что принес туфли. Надела их и снова стала рассказывать, как она боялась упасть и как из-за этого не успела на трамвай, потому что не могла бежать, а в ту сторону они шли с подругой под руку. И так без перерыва. Ни о чем другом. А потом попросила, чтобы я ее убил.
Боничка замолчал. Шацкий с Навроцким задержали дыхание. Шум моторчика у магнитофона внезапно стал до жути громким.
– Удивительно, до какой степени дети могут быть не похожи на своих родителей, – сказал Боничка, a Шацкий невольно вздрогнул. Ему показалось, что кто-то ему это недавно говорил. Кто? Он не помнил.
– Все всегда удивлялись, как Сильвия похожа на меня. Такие же брови, те же глаза и волосы. Вылитый отец. А она не была моей дочерью. В ее жилах не текло ни капли моей крови.
– Как это? – спросил Навроцкий.
– Иза, моя жена, была изнасилована через месяц после свадьбы. Шла вечером со станции к дому моих родителей, где мы тогда жили. Сильвия – дочь насильника. Как только Иза вернулась домой, все время говорила о сирени. Был конец мая, везде пахло сиренью, а возле станции ее было больше всего. Дух захватывало, когда проходил мимо. И она все время говорила об этой сирени. А потом перестала. Мы никогда с ней об этом не разговаривали. Ни о насилии, ни о сирени. Притворялись, что Сильвия – наша дочь. Это маленький городок, нам и в голову не приходило обратиться в полицию. Только Иза больше не была женщиной, на которой я женился. Была пустая. Ходила на работу, занималась ребенком, готовила, убирала, по субботам месила тесто. Перестала ходить в церковь, я с трудом уговорил ее крестить Сильвию. Не пошла на ее первое причастие, поскольку костел был украшен сиренью: увидела издалека и вернулась домой. Сильвия плакала. Но тогда мы тоже не разговаривали.
