Прислала. Снимок на море, сделанный в том же платье, что было на ней вчера. Вероятно, снимок прошлогодний – она была более загорелая и с короткой стрижкой. Бродила босиком по мелководью, подол намок. Кокетливо улыбалась в объектив. Кому адресовалась эта улыбка – мужчине? Шацкий ощутил укол ревности. Вполне иррациональной, если учесть тот факт, то он имел ребенка и жену, с которой в последние дни регулярно спал.
Еще с минуту Шацкий глядел на снимок, придя к выводу, что она на нем все же без купального костюма под платьем, и отправился в ванную. Неплохо, неплохо. Он уже не помнил, когда занимался сексом дважды в день.
3
Разговор с Каролем Венцелем пошел совсем не так, как он себе представлял. Он предполагал пригласить старичка к себе как можно скорее, в то время как голос в трубке был совсем молодым, а его хозяин не желал появляться в здании прокуратуры.
– Прошу меня не смешить, – выразительно говорил Венцель, произнося «р» раскатисто, суперправильно. – В списке мест, где я не хотел бы с вами встречаться, есть и ваша контора, причем она в первой пятерке. Ну, или в десятке.
Шацкий спросил, отчего.
– А как вы думаете?
– Если вы скажете, что боитесь клопов, я должен буду признать, что годы общения с эсбековскими досье привели вас к чему-то вроде паранойи. – Шацкий жалел, что не может нужным словом назвать психическое состояние собеседника.
– Я не имею желания объяснять вам очевидных вещей, – взорвался тот. – Однако с чистым сердцем советую вам, раз уж вы дошли в своем следствии – чего бы оно ни касалось – до такого места, где вам надо поговорить со мной, соблюдать осторожность. Никаких допросов в прокуратуре, разговоры только через частный телефон, максимальная сдержанность по отношению к вашим коллегам, начальникам и полиции.
Теодор Шацкий внезапно почувствовал, что телефонная трубка становится очень тяжелой. Ну почему? Почему именно меня это встретило? Почему в этом следствии нет хотя бы одного обычного элемента? Порядочного трупа, подозреваемых уголовников, нормальных свидетелей, которые со страхом в сердце приходят на допрос к прокурору. К чему этот зверинец? Почему каждый новый свидетель еще более странный, чем предыдущий? Шацкому казалось, что после «кошачьего» доктора Иеремиаша Врубеля его уже ничто не удивит, а тут, пожалуйста: сперва чокнутый люстратор, теперь – псих с манией преследования.
– Алло? Вы еще там?
– Да, простите, у меня был тяжелый день. Я очень устал, – произнес он, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– О вас уже расспрашивали?
– Не понял?
– Кто-нибудь приходил в вашу семью или к знакомым, расспрашивая о вас под разными предлогами? Могли быть из полиции, ABW
[108] какой-нибудь фирмы, что-то в этом роде.
Шацкий ответил отрицательно.
– Ну, тогда еще не так плохо. Завтра посмотрим. Обязательно приходите ко мне к десяти часам. Буду ждать.
Прокурор Теодор Шацкий автоматически поддакнул. Он не хотел ссориться. Ему хотелось прочитать новое письмо от Моники.
«Это в прошлом году на нашем море. Было фантастическое солнце, как в Греции. Вчера я видела, что платье Тебе нравится, так что можешь иметь его постоянно. А если бы Ты захотел увидеть в натуре другие мои тряпочки (у меня их нынче немного, признаться), встретимся после полудня в городе».
4
Они встретились на минутку в Уяздовском парке. Это было первое, что ему пришло в голову, неизвестно почему. Он вырос в этом районе и, если верить детским снимкам, бывал в этом парке сначала в глубокой коляске, затем – в прогулочной, потом – за руку с мамой. И, наконец, сам приходил сюда с девушками. Чем старше он становился, тем более миниатюрным казался прекрасный городской парк, когда-то полный дорожек, ведущих в никуда, таинственных поворотов и неоткрытых мест. Сегодня, входя через ворота, Шацкий видел все его закоулки как на ладони.
Он пришел раньше, чтобы немного пройтись. Старую игровую площадку с погнутыми стальными ступеньками, на которых облезала краска, заменили современными забавами: веревочная пирамида, сложный обезьянник с мостиками и горками, качели. Все – на полу из странных мягких плит, чтобы падения были менее чувствительными. Только песочница осталась на прежнем месте.
Шацкий помнил, что всякий раз, приходя сюда с матерью, нерешительно останавливался со своими игрушками в руках и глядел на детей, которые там уже играли. Он дрожал, зная, что будет дальше. Мать деликатно подталкивала его к детям, говоря: «Иди, поиграй. Спроси, не хотят ли они с тобой дружить». И он шел как на казнь, уверенный, что через минуту его высмеют и прогонят. И хоть такого ни разу не случилось, всякий раз, проходя с мамой через калитку парка, он испытывал страх. С того момента, когда на приеме подходил к группе незнакомых людей, первой фразой, возникавшей в его голове, было: «Привет, я Теодор. Можно с вами подружиться?»
Кто-то закрыл ему сзади глаза.
– Грошик за твои мысли, прокурор.
– Ничего интересного, мечтал о сексе с детьми в песочнице.
Она засмеялась и отвела руки. Взглянув на нее, Шацкий почувствовал себя совершенно беззащитным. Отступил на шаг. Это не осталось незамеченным.
– Ты меня боишься?
– Как и любую femme fatale
[109]. Хотел посмотреть на твой сегодняшний наряд, – соврал он.
– И как? – спросила она, становясь напротив. На ней была оранжевая рубашка с подвернутыми рукавами, белая юбка и японки. Она выглядела аллегорией лета. Ее свежесть и энергия были непереносимы, и Шацкий подумал, что пора удирать, в противном случае он не сможет оказать им сопротивление, и его жизнь, с таким трудом строившаяся много лет, превратится в дымящиеся развалины.
– Необычно, – сказал он искренне. – Пожалуй, для меня даже чересчур необычно.
Они гуляли, разговаривая о несущественных вещах. Шацкому доставляло удовольствие слушать ее голос, поэтому он подначивал ее говорить без конца. Немного подразнил своим столичным превосходством, когда узнал, что она родилась в Пабьяницах. Моника рассказывала о своей семье, недавно умершем отце, младшем брате, старшей бездетной сестре, застрявшей в каком-то отравляющем семейном союзе, и матери, которая на старости лет хочет вернуться в Пабьяницы. Ее рассказы не имели завершения, им не хватало пуэнты. Шацкий не всегда поспевал за ними. Но это не мешало.
Они прошлись вдоль пруда, где дети бросали кусочки булки равнодушным от переедания уткам, по камешкам перешли искусственный ручей, берущий начало в ржавой металлической трубе – слишком отчетливо видной, – и добрались до небольшого возвышения, увенчанного памятником неопределенного вида. Это была современная скульптура, чуть напоминавшая венский пончик, но без складок и испещренная надписями с любовными признаниями. Шацкий вспомнил, что когда-то и он вырезал тут, рядышком, инициалы: свои и своей «симпатии» из восьмого класса средней школы.
