– Минуточку, сейчас проверю, – сказала сотрудница садика и отложила трубку.
Он подумал, что, вероятно, она пошла за полицейским. Сама побоялась ему сказать.
Кто-то поднял трубку.
– Привет, Тео, – услышал он мужской голос, и ему захотелось завыть. Слезы заструились по лицу. – Конрад Хойнацкий, теперь Прага-Север, а когда-то KSP. Год назад мы работали вместе по делу о сборщике металлолома, помнишь?
– Курва, ты скажи мне прямо, – прохрипел он.
– Что я должен тебе сказать?
– Правду, курва, а что… – он зарыдал в трубку. Не смог выдавить из себя ни слова больше. Хотел, наконец, это услышать.
– Боже, Teo, что с тобой? Погоди, я дам тебе жену.
Жену? Чью жену? О чем он говорит? Он услышал какой-то шопот за трубкой.
– Пан Шацкий? – тот же самый женский голос, что и раньше. – Хели уже нет, мама забрала ее полчаса назад.
Он ничего из этого не понял.
– А молния? – спросил он, продолжая плакать.
– Ах да, страшная история. Конрад мне рассказал. Боже милостивый! Как подумаешь, что это могло случиться в нашем садике и что могло убить маму нашего ребенка, плакать мне хочется. Такая трагедия. Но я еще дам вам Конрада.
Шацкий отключился. Не хотелось разговаривать со старым знакомым, который появился в наихудшее время в наихудшем месте. Он положил голову на руль и заплакал что было сил, теперь от облегчения. Зазвонил телефон.
– Ну, привет, и что ты так ко мне ломишься? Что-нибудь случилось? Мы были в магазине, я не слышала звонка.
Он глубоко вздохнул. Было желание во всем ей признаться, но вместо этого он солгал.
– Знаешь, мне иногда приходится заниматься делами, о которых я даже тебе не могу рассказать.
– Такая работа. Меня тоже выгнали бы за рассказы о некоторых процессах.
– К сожалению, я должен сегодня задержаться допоздна и не очень могу тебе это объяснить.
– До какого поздна?
– Не знаю. Я буду в KSP. Пришлю СМС, как только смогу.
– Ну, что делать, Хелька расстроится. Не забудь только съесть что-нибудь нормальное, не питайся одной колой с батончиками. Барабан у тебя вырастет, а я не люблю мужчин с брюшком. О’кей?
Он торжественно пообещал съесть салат, сказал, что любит ее и в выходные постарается вознаградить Хелю. Затем включил мотор и влился в струю автомобилей, едущих на Жолибож.
Блочный дом на Хомичувке был большой и некрасивый – как все дома в окрестностях, но квартира вполне приличная, хоть и низкая. И удивительно крупная для одного жильца. Пожалуй, метров на шестьдесят. Он держал в руке стакан белого вина со льдом и позволил себя сопровождать. Загруженный книгами большой салон с допотопным телевизором и внушительной мягкой кушеткой в главной роли; в двух меньших комнатах Моника устроила спальню и гардеробо-кладовку. Было видно, что это съемная квартира, вся мебель на кухне. Шкафы и полки, казалось, кричали: «Привет, мы изготовлены в 1970-е годы, когда еще не было ИКЕА». Прихожая обшита – как иначе? – сосновыми панелями.
И повсюду снимки. Приклеенные, приколотые кнопками, висящие в рамках. Открытки, путевые фотографии, снимки мероприятий, из газет. Большинство, однако, частные. Моника – ребенок с надувным слоном, Моника на верблюде, Моника, спящая на полу с чьими-то (своими?) трусиками на голове, Моника на лыжах, Моника на море, Моника, голышом читающая книгу на траве. Был также снимок, который она ему прислала – в белом платье на берегу моря. Он видел, какая она молодая и свежая, и ощутил себя ужасно старым. Вроде дяди, пришедшего в гости к племяннице. Чем он тут занимается?
Раньше, еще в машине, он снял пиджак, расстегнул рубашку и подвернул рукава. Однако рядом с Моникой – босой, в джинсовых шортах и рубашке с репродукцией «Полуночников» Хоппера
[116] – выглядел как государственный служащий. Он улыбнулся этой мысли. Он ведь и был государственным служащим, на кого же еще ему быть похожим?
– Я подумала, не убрать ли мне половину снимков, когда узнала, что ты придешь. Даже начала, но успокоилась и отправилась за покупками. Хочешь макарон со шпинатом?
– Зачем?
– В конце концов, сейчас обеденная пора, и стоит что-нибудь поесть перед кофе.
Она была ужасно скованной. Не смотрела ему в глаза, голос ломался, кусочки льда стучали в стакане. Беспрерывно ходила, чуть ли не прыгала вокруг. Теперь побежала на кухню.
– Почему ты хотела снять снимки? – крикнул он вслед.
– На некоторых я плохо выгляжу. Слишком худая или толстая, или чересчур много ребячества, еще что-нибудь не так. Впрочем, сам увидишь.
– Я вижу славную девушку в тысяче вариантов. Ну, ладно! Вот на этой у тебя ужасная прическа. Не слишком ли ты молода для афро?
Она прибежала.
– Вот именно. По крайней мере, эту нужно снять.
Побежала снова на кухню. Он хотел ее поцеловать, но предпочел бы, чтобы это получилось естественно, как вчера. Чтобы само произошло. Кроме того, он ведь пришел сказать ей, что это конец. Вздохнул. Лучше сразу обрубить. Он пошел на кухню. Она вынула из кастрюльки нитку макарон, чтобы ее попробовать.
– Еще минутка. Можешь вынуть тарелки из шкафчика над холодильником.
Он поставил стакан на стол и потянулся за двумя глубокими тарелками с голубым ободком. Ему вспомнились столовки в центрах FWP
[117]. Кухня – хоть и длинная – была безнадежно узкой. Он повернулся, держа тарелки, и впервые за этот вечер они посмотрели друг другу в глаза. Она сразу отвела взгляд, но в этот момент показалась ему прекрасной. Он подумал, что хотел бы хотя бы разок проснуться рядом с ней.
Пристыженный, он забрал стакан и вернулся в салон, чтобы покопаться на книжной полке. Ситуация показалась ему смешной. Что он делает? Несколько дней назад пригласил красивую девушку на кофе и вместо того чтобы попросту трахнуть ее, забыть и заняться женой – как делают все остальные, смотрит ей в глаза и мечтает об общем завтраке. Неправдоподобно.
При мысли о Веронике и Хеле Шацкий почувствовал укол какого-то чувства. Вина? Не совсем. Скорее грусть. В его жизни все уже случилось. Он уже никогда не будет молодым и не полюбит любовью двадцатилетнего юноши, не считаясь ни с чем. Эмоции навсегда станут вторичными. Что бы ни случилось, он останется – хоть пока и в среднем возрасте, будет лишь стареть – человеком с прошлым, бывшей женой и дочерью, с изъяном, который виден каждой женщине. Одну из них он, вероятно, привлечет по расчету – неплохо выглядит, не толстый, имеет постоянную работу, с ним можно поговорить. Может, и он кого-нибудь одобрит. Все же легче жить вдвоем, чем в одиночку. Но разве кто-нибудь сойдет с ума от любви к нему? Сомнительно. Или он обезумеет? Шацкий горько улыбнулся, ему захотелось плакать. Возраст, жена, дочь – все, вместе взятое, казалось приговором, неизлечимой болезнью. Диабетику нельзя есть пирожных, человеку с высоким давлением нельзя лазить по горам, а Теодору Шацкому нельзя влюбляться.
