– Камиль, – прошептала Ядвига Теляк и рухнула на колени, с восторгом глядя в лицо Кузнецова, у которого тоже показались слезы на глазах. – Камиль, Камиль, Камиль, любимый, как мне тебя не хватает, как! Ведь все должно было быть по-другому.
– Откройте мне мою дочь, – произнесла Ярчик. – Я не вижу своей дочери, он не может заслонять мне дочери, ведь его нет в живых, нет уже столько лет. Умоляю, откройте мою дочь, я хочу ее видеть.
Шацкий отодвинул Кузнецова назад на несколько шагов, чтобы тот не стоял между Ярчик и Квятковской. Квятковская без слов, все с той же меланхолической улыбкой следила глазами за полицейским; Телякова протянула к нему руки, как бы желая удержать. Ярчик успокоилась, глядя на дочь. И только Рудский с ненавистью вглядывался в стоящего сбоку прокурора.
– Я требую, чтобы вы немедленно это прекратили, – холодно сказал он.
– Не думаю, что в данной ситуации вы можете что-либо от меня требовать, – спокойно ответил Шацкий.
– Вы не отдаете себе отчета, что это значит для женщин. Ваш эксперимент может оставить прочный след в их психике.
– Мой эксперимент? – Шацкий почувствовал, как внезапно у него поднимается давление, и еле сдерживался. – Мой эксперимент? Как раз выяснилось, что вы все в течение двух недель следствия водили за нос полицию и прокуратуру. Не моя забота – психика, в особенности ваша. Мое дело – поставить перед лицом суда тех, кто нарушил кодекс. Кроме того, мы еще не получили ответ на важнейший вопрос: кто из вас убил Хенрита Телята в этом помещении, в ночь с четвертого на пятое июня текущего года? Уверяю вас, я не прерву «мой» эксперимент, пока не буду уверен, что одна особа из присутствующих уйдет отсюда с полицией.
– Мы не хотели его убивать, – Ханна Квятковская заговорила впервые после того, как вошла в зал.
Прокурор Теодор Шацкий медленно выпустил воздух из легких.
– А что вы собирались сделать?
– Мы хотели, чтобы он понял, что натворил, и совершил самоубийство.
– Замолчи, девушка, ты не представляешь, о чем говоришь! – закричал Рудский.
– Ох, перестань, папа. Нужно знать, когда проигрываешь. Разве ты не видишь, что они все знают? Хватит с меня этих постоянных планов и лжи. Много лет я жила будто в летаргии, прежде чем смирилась со смертью Камиля, ты даже не представляешь, чего мне это стоило. И когда я, наконец, стала жить нормальной жизнью, появился ты со своей «правдой», «справедливостью» и «отмщением». Мне с самого начала не нравился план твоей долбаной мести, но вы все были такие убежденные, уверенные и убедительные, – она махнула рукой… Шацкому никогда не доводилось слышать столько горечи в чьем-либо голосе. – И ты, и Эузебек, и даже мама. О мой Боже, когда я подумаю о том, что мы совершили. Прошу тебя, папа. Хотя бы сейчас веди себя прилично. Если глубже входить в наше вранье, в психике действительно останутся «прочные следы». И поверь мне, они будут вызваны не действиями пана прокурора.
В отчаянии она села на пол и закрыла лицо ладонями. Рудский глядел на нее с тоской и любовью, казался уничтоженным. Несмотря на это, он молчал. Все молчали. Неподвижность и тишина были идеальными, и у Шацкого на минуту возникло странное ощущение, будто он не участвует в реальном событии, а разглядывает трехмерную фотографию. Он наблюдал за Рудским, который, в свою очередь, всматривался в него, сжав губы, и ждал. Терапевту нужно было заговорить, как бы он ни был против. Нужно, потому что нет другого выхода. Оба мужчины, не спускавшие глаз друг с друга, прекрасно это знали.
Наконец Рудский глубоко вздохнул и начал говорить.
– Ханя права, мы не хотели его убивать. То есть мы хотели бы, чтобы он умер, но не хотели убивать. Это трудно объяснить. Впрочем, я, вероятно, должен говорить только за себя – я не хотел, чтобы он жил, и заставил остальных принять в этом участие.
Шацкий молча поднял бровь. Они все насмотрелись американских фильмов. Убийство – не кидание шипами в классе. Нельзя просто так взять вину на себя, чтобы коллеги были довольны, а учительница и так ничего не скажет.
– Как конкретно это должно было выглядеть? – спросил он.
– Что – как? Не понимаю. Как должно было выглядеть самоубийство?
Шацкий покачал головой.
– Как это выглядело с самого начала, с того момента, как вам пришла в голову мысль довести Хенрита Телята до самоубийства. Я понимаю, что такие вещи за пару дней не готовят.
– Самым трудным было начало, сближение с Теляком. Я заказал в его фирме буклеты для доклада о жизни и смерти ребенка – чтобы его заинтересовать. Потом устроил в «Польграфэксе» скандал, якобы они сделали все не так, как я хотел, – что правдой не являлось. Я потребовал встречи с директором. Мне удалось направить разговор так, что он стал рассказывать о себе. Предложил ему встречу в моем кабинете. Он сопротивлялся, но я его убедил. Он пришел. И ходил полгода. Знаете ли вы, чего мне стоило неделю за неделей выдерживать по часу с этим сукиным сыном, убийцей нашего сына? Проводить его гребаную «терпапию»? Я сидел в кресле и постоянно думал, не ударить ли его чем-нибудь тяжелым, и делу конец. Я представлял себе это непрерывно. Без конца.
– Я понимаю, что слово «терапия» мы можем поставить в кавычки, – вмешался Шацкий. – Ведь целью ваших сеансов было отнюдь не лечение.
– Хенрик после этих встреч был в ужасном состоянии, – тихо добавила Ядвига Теляк, всматриваясь в Кузнецова. – Мне казалось, что после каждого сеанса ему становилось хуже. Я говорила, чтобы он прекратил, но он объяснил, что так и должно быть, что перед выздоровлением кризис углубляется.
– А пани знала, кем был Цезарий Рудский?
– Нет. Тогда нет.
– A когда пани об этом узнала?
– Незадолго до расстановки. Чарек пришел ко мне, представился… Вызвал всех духов из прошлого. Действительно всех. Рассказал, что сделал Хенрик, и что они собираются с ним сделать. Говорил, оставят его в покое, если я этого захочу.
Она замолчала, прикусив губу.
– И вы захотели?
Она отрицательно покачала головой.
– Вы правы, целью этой «терапии» не была терапия, – быстро подхватил Рудский, также и для того, чтобы отвлечь внимание прокурора от Теляковой. – Вначале я хотел узнать, действительно ли он виновен в гибели моего сына. Кое-какая информация имелась, но я хотел убедиться. Сволочуга признался мне на первом же сеансе. Конечно, он все обстроил, может, боялся, что пойду в полицию, но его признание было однозначным. Потом… Не буду говорить о подробностях, но моей целью стало вызвать у Теляка как можно большее чувство вины за смерть дочери и внушить ему, что если он добровольно уйдет из жизни, это поможет спасти его сына. Что, впрочем, было правдой.
– А о Камиле, вашем сыне, вы позже разговаривали?
– Нет. Наверное, мы могли бы, если бы я нажал, но я опасался, что буду не в состоянии, и сосредоточился на его родителях и нынешней семье, несколько раз вбрасывал то, что могло усилить его чувство вины. Про себя я думал, что так смогу им манипулировать, чтобы он покончил с собой без расстановки, но сволочуга крепко держался за жизнь. Спрашивал, когда ему станет лучше. Бог свидетель, это были тяжелые для меня минуты.
