Рядовой Уиллард Рассел пил в хвосте автобуса с двумя матросами из Джорджии, но один отключился, а второго стошнило в последнюю бутылку. Уиллард все думал: если доберется домой, то уже никогда не покинет Коул-Крик, штат Западная Виргиния. За годы детства на холмах он всякое повидал, но это все и близко не стояло с тем, с чем он столкнулся на юге Тихого океана. На одном из Соломоновых островов он с парой человек из отряда наткнулся на морпеха, которого японцы освежевали заживо и прибили к кресту из двух пальм. Обнаженное окровавленное тело покрывали черные мухи. Они видели, как в груди еще бьется сердце. С обрубка большого пальца ноги свисали жетоны: комендор-сержант Миллер Джонс. Уиллард был не в силах ему помочь, он мог только оказать последнюю милость, а потому выстрелил морпеху в голову за ухом, после чего труп сняли и забросали камнями у подножия креста. С тех пор в мозгах у Уилларда что-то изменилось.
Услышав, что пухлый водитель кричит про остановку, Уиллард встал и двинулся к двери, с отвращением оглянувшись на матросов. По его мнению, ВМФ – род войск, которому надо запретить алкоголь. За три года службы в армии он не встретил ни единого морячка, который умел бы пить. Ему говорили, это из-за селитры – ею их пичкают, чтобы не свихнулись и не перетрахали друг друга за долгие дни в море. Он выбрел из автобусного депо и увидел через дорогу ресторанчик под названием «Деревянная ложка». На обрывке белого картона в окне рекламировался мясной рулет за тридцать пять центов. В день, когда он уходил в армию, мать приготовила ему мясной рулет, так что он решил – это хороший знак. Сел в кабинке у окна и закурил. Вдоль всех стен шла полка с собирающими пыль старыми бутылками, старинной посудой и потрескавшимися черно-белыми фотографиями. На стене у кабинки повесили поблекшую газетную вырезку о мидском полицейском, которого перед автобусным депо застрелил грабитель банка. Уиллард пригляделся, увидел дату статьи – 11 февраля 1936 года. За четыре дня до его двенадцатого дня рождения, рассчитал он. Кроме Уилларда, в закусочной был только один клиент: посреди помещения над миской склонился старик и прихлебывал зеленый суп. На куске масла перед ним лежали вставные зубы.
Уиллард докурил и уже хотел уйти, когда из кухни наконец вышла темноволосая официантка. Подхватила меню с полки у кассы и протянула. «Простите, – сказала она. – Не слышала, как вы вошли». Глядя на ее высокие скулы, полные губы и длинные стройные ноги, Уиллард поймал себя на том, что у него пересохло во рту. Он не мог вымолвить ни слова. Раньше с ним такого не бывало – даже в разгар тяжелых боев на Бугенвиле. Когда она ушла передать заказ и принести чашку кофе, в голове промелькнула мысль: всего пару месяцев назад он не сомневался, что его жизнь оборвется на каком-нибудь никчемном знойном рифе посреди Тихого океана; а теперь он здесь, все еще коптит небо, всего в паре часов от дома, пока его обслуживает женщина – точь-в-точь голливудская дива, только живая. Насколько потом понимал Уиллард, тогда-то он и влюбился. И не важно, что мясной рулет был пересушен, зеленые бобы – жидкие, а хлеб – твердый, как кусок угля. Тогда казалось, что ничего вкуснее он в жизни не ел. А доев, сел в автобус, даже не зная имени Шарлотты Уиллоби.
За рекой – в Хантингтоне, на другой остановке автобуса, – он нашел алкогольный магазин, купил пять пинтовых бутылок марочного виски и сунул в вещмешок. Теперь сидел впереди, прямо за водителем, думая о девушке в закусочной и высматривая за окном знакомые места. Он все еще был под мухой. Ни с того ни с сего водитель спросил:
– Медали домой везешь? – и посмотрел на Уилларда в зеркало заднего вида.
Уиллард покачал головой.
– Только свою тощую тушку.
– Я хотел пойти, но меня не взяли.
– Повезло, – сказал Уиллард. В день, когда они нашли морпеха, сражения на острове почти закончились и сержант послал их искать чистую воду. Пару часов спустя после того, как они закопали освежеванное тело Миллера Джонса, из скал к ним вышли четверо оголодавших японцев со свежей кровью на мачете, подняли руки и сдались. Когда Уиллард и два его сослуживца повели их обратно к кресту, солдаты упали на колени и принялись то ли извиняться, то ли молить о пощаде – этого он не понял. «Пытались сбежать, – соврал потом Уиллард сержанту в лагере. – У нас не было выбора». Когда они казнили япошек, один из солдат, луизианский парнишка с лапкой водяной крысы на шее – от шальных пуль узкоглазых, – отрезал им уши опасной бритвой. У него уже была целая сигарная коробка сушеных ушей. Планировал продавать трофеи по пять баксов за штуку, когда они вернутся к цивилизации.
– У меня язва, – сказал водитель.
– Ты ничего не пропустил.
– Ну не знаю, – возразил водитель. – От медали бы не отказался. А то и от парочки. Уж на две я бы этих фрицев настрелял. Так-то я рукастый.
Глядя в затылок водителя, Уиллард вспоминал разговор с угрюмым молодым священником на борту корабля – после исповеди в том, что он застрелил морпеха, чтобы избавить от мучений. Священнику уже стояли поперек горла смерть, на которую он насмотрелся, и молитвы, которые он читал над рядами мертвых солдат и кучами из частей тел. Он сказал Уилларду: если хотя бы пол его истории – правда, то единственное, на что годится этот оскверненный и падший мир, – подготовить нас к следующему.
– А ты знал, – сказал Уиллард водителю, – что римляне потрошили ослов, заживо зашивали им в брюхо христиан и оставляли гнить на солнце? – У священника было полно таких историй.
– А это тут при чем?
– Просто подумай. Тобой начиняют осла, как индейку на сковороде, и только башка торчит из задницы; а потом тебя жрут личинки, пока Царство Божье не взвидишь.
Водитель нахмурился, покрепче взялся за баранку.
– Что-то не пойму, куда ты клонишь, дружище. Я-то про то, чтоб вернуться домой с большой медалью на груди. Эти твои римляне что, медали выдавали перед тем, как в осла запихнуть? Ты про это?
Уиллард не понял, что имел в виду водитель. Если верить священнику, только Богу ведомы пути людские. Он облизал сухие губы, подумал о виски в вещмешке.
– Я говорю, что, как ни крути, в конце концов страдают все, – сказал Уиллард.
– Ну, – заметил водитель, – а до этого неплохо бы медаль. Черт, у меня дома жена, которая с ума сходит всякий раз, как медали видит. А ты говоришь – страдания. У меня в рейсе каждый раз душа не на месте, что она удерет с каким-нибудь «пурпурным сердцем».
Уиллард придвинулся, и водитель почувствовал горячее дыхание на толстой шее, запах паров виски и дешевого обеда.
– Думаешь, Миллеру Джонсу было не насрать, если его старушка трахается напропалую? – сказал Уиллард. – Да он бы, приятель, махнулся с тобой местами, не глядя.
– Какой еще, на фиг, Миллер Джонс?
Уиллард выглянул в окно на туманную вершину горы Гринбрайер, которая появилась в отдалении. Руки дрожали, а лоб блестел от пота.
– Да так, один бедолага, сражался на войне, куда тебя не пустили, вот и все.
Уиллард уже был готов сорваться и открыть первую пинту, когда перед остановкой «Грейхаунда» в Льюисберге, на углу улиц Вашингтон и Корт, притормозил на дребезжащем «форде» его дядя Ирскелл. Уиллард просидел почти три часа на скамейке с холодным кофе в бумажном стаканчике, глядя, как мимо аптеки «Пионер» ходят люди. Было стыдно за то, как он разговаривал с водителем, жалко, что он вот так помянул всуе имя морпеха; и он дал себе зарок, что – хотя никогда его не забудет – больше никому не скажет о комендоре-сержанте Миллере Джонсе. Как только они тронулись, залез в вещмешок и протянул Ирскеллу одну пинту и немецкий «Люгер». На пистолет он променял японский церемониальный меч, на базе в Мэриленде сразу перед увольнением.
