Выйдя на мягкий зеленый мох, Найл обнаружил, что весь покрыт насохшим слоем этих самых телец, которые он попросту стряхнул руками. Подняв тунику, досуха обтерся ею как полотенцем. Любопытно было отметить, что ни одно из телец не пристало к коже там, где на груди находился медальон.
Натянув тунику и повернув зеркало мысли обратной стороной, он поспешил за хамелеонами. А те уже устраивались на ряду сидений, прорубленных в каменном склоне. Как и сам склон, сиденья покрывал серый мох, прохладный и податливый на ощупь. От боли и утомления не осталось и следа. Кстати, исчезли и багровые кольца волдырей на лодыжке и шее, бесследно рассосавшись под кожей.
Он прикрыл глаза, сосредоточился на полонящей тело радости. Ощущение чем-то напоминало эффект от проглоченных пищевых таблеток из Белой башни, с той разницей, что сейчас отрадное тепло облекало все тело, отчего нервы приятно покалывало чем-то похожим на слабый ток.
Найл в очередной раз отметил, что расслабление в компании хамелеонов совершенно не похоже на обычный отдых; расслабление это ограничивается определенным порогом довольства, за которым или легкая скука, или вообще уход в дремоту. Теперешняя же совместная релаксация незаметно преодолевала эту невидимую черту, словно тихо уводя в некую заводь.
Очевидно, способность хамелеонов расслабляться исходила из того, что им фактически неведом страх. Человек внушает себе, что должен неизменно находиться начеку: а вдруг нежданная напасть. Даже чувствуя себя в полной безопасности, он в силу привычки не способен расслабиться чересчур, в его понимании, глубоко. А вот у хамелеонов такой привычки не было никогда; способность становиться невидимыми свела ее на нет. Так что Найл, познав к этому времени, что значит погружаться глубже обычного предела релаксации, начал прозревать в хамелеонах еще одно любопытное свойство. А именно, что их силы не ограничены одной лишь незримостью. Эти существа, судя по всему, способны растворяться и телом полностью, становясь недоступными даже для осязания. Что, в общем-то, выглядит вполне логичным продолжением перечня их способностей.
От такой релаксации прежде всего замедлилось биение сердца — настолько, что сделалось едва заметным. Пришел момент, когда оно будто остановилось вовсе, хотя по-прежнему ощущалась слабая пульсация в губах и подобие тонкого белого шума в ушах, что можно было истолковать как вибрацию нервной системы. Затем стихли и они. При этом свет словно разгорелся ярче. Еще это можно было сравнить с тишиной, воцаряющейся вслед за тем, как замирает последний звук. Всякая мысль изошла как ненужный балласт, отчего сознание сделалось совсем невесомым. Тишина была такой всеохватной, что слышался даже шорох ресниц при моргании.
В этом состоянии ему открылось, какую цену платят люди за свой высокий уровень жизненности. Их тела подобны фабрикам, ходуном ходящим от грохота машин. Едва родившись, ребенок уже горит желанием изучать все, что движется. Его тянет к ярким предметам, он пытается испробовать их на вкус. Из своей коляски он во все глаза таращится на непостижимо огромный мир взрослых, в котором огни загораются с наступлением темноты. Ползать и ходить становится для него насущной потребностью; он все пристальнее и с растущим упорством исследует этот влекущий мир. Энергия становится предметом его постоянного спроса. При этом мир разрастается словно бы до бесконечности — будто какой-нибудь неимоверный железнодорожный вокзал, рельсы от которого уходят во все стороны, и исследовать его можно, лишь тратя все больше и больше энергии. Так люди превращают себя в энергетические фабрики, где немолчный рев машин именно в силу своего постоянства перестает быть заметен.
Сейчас из своего глубинного спокойствия он мог постигать, отчего хамелеоны предпочитают незримость. Они тянутся к пустоте и безмолвию, потому что именно так могут сполна прочувствовать вкус собственного существования со всеми мириадами его потаенных вибраций и тончайших оттенков окружающей природы.
Хотя есть здесь и свои минусы. Вот он, один из них, перед глазами — священное озеро, где безудержно множится какой-то ничтожный паразит, которому тоже подай энергию. И любая незримость для него пустой звук.
Хамелеоны, чьи чувства пребывали сейчас на той же волне, что и у Найла, в полной мере улавливали все его мысли. То, что он не приемлет их краеугольных устоев, их нисколько не задевало. Потому они, собственно, его сюда и доставили — так как сознавали, что их тяга к единению с природой совершенно не приходится в пику загрязнению озера.
У Найла сложился мысленный вопрос: откуда берется это загрязнение?
Ответ был дан. Из какого-то ручья, что впадает в озеро с той стороны. Только вот где тот ручей берет свое начало, никто из хамелеонов не знал.
Почему не знал, допытываться не было смысла. Ответ ясен и так. Земли этого племени лежат между водопадом, где река от города пауков выходит наружу, и священным озером. Что там дальше, их не заботило.
Понимая, что продолжать расспросы — значит испытывать на прочность благорасположенность спутников, Найл позволил себе еще раз погрузиться в безмолвие. И выяснил, почему хамелеоны никогда не спят. В этом просто нет необходимости: сон им заменяет их всегдашняя глубинная безмятежность.
Тут человеческая натура взяла свое (ох уж эти люди — не сидится им, пока всего не разузнают), и Найл полюбопытствовал, в самом ли деле он достиг предела релаксации. Сердце у него на данный момент фактически не билось, и кровь перестала течь в жилах. Получается, в физическом смысле он умер. Вместе с тем он ощущал себя живым как никогда. Что лежит за этим состоянием? И возможно ли вообще достичь более глубоких его уровней?
Словно в ответ на этот вопрос, он вновь почувствовал погружение — все равно что без усилий снижаться ко дну глубокого озера. Душа как будто оставила тело и изыскивала новый, иной способ бытия. Вокруг была кромешная тьма, но в этой тьме он полностью сохранял сознание.
Происходящее дальше несколько сбивало с толку. Темнота вокруг не была пустотой. Она, казалось, была полна энергии.
В Белой башне Найл узнал об электричестве: оно бывает положительным и отрицательным и течет от полюса к полюсу. Эту же энергию нельзя было назвать ни положительной, ни отрицательной, так как природа ее то и дело менялась. И хотя он плыл среди бескрайнего резервуара энергии, с таким же успехом можно было сказать, что это море тьмы.
Тут до него дошло: хотя эта энергия статична и пассивна, ему ничто не мешает поглощать ее в точности так, как рыба поглощает планктон. Едва Найл к этому приступил, природа энергии перестала быть нейтральной, а сделалась активной и положительной — что наполнило его живительной силой, осложнив тем самым дальнейшую релаксацию. Через секунду-другую (силы были явно неравны) пришлось отмежеваться от источника энергии.
Сидя меж двумя спутниками (от полученной энергии буквально распирало, было даже немного неловко), Найл решился на эксперимент. Он спустился с холма и снял возле озера одежду — к тревожному изумлению хамелеонов, решивших, что их новый друг не в своем уме, коли он вот так, по доброй воле, желает войти в загрязненную воду.
