Я хватаю ртом воздух, и Джексон отстраняется. Я пытаюсь его удержать, пытаюсь снова притянуть его к себе, но он просто гладит мои волосы и шепчет:
– Пойдем.
Он берет меня за руку и тянет в сторону своей спальни.
Я следую за ним – а как же иначе, – но тут вдруг замечаю, что здесь, в его читальном уголке, прежде таком аккуратном, теперь царит полный разгром.
Весь пол усеян книгами – одни из них лежат, другие стоят, третьи косо прислонились к мебели. Диван перевернут, богатый журнальный столик, который мне так нравился, разломан и превращен в щепки.
– Что… что здесь произошло? – выдыхаю я, нагибаясь и подбирая книги, лежащие на моем пути.
Джексон забирает их у меня и, качая головой, бросает на опрокинутый диван.
– Я пообещал тебе, что больше таких землетрясений не будет, – отвечает он. – Но мне нужно какое-то время, чтобы придумать, как взять под контроль все те чувства, которые ты вызываешь во мне.
– Это так ты учишься брать их под контроль? – Я перешагиваю через кучу обломков, похоже, оставшуюся от книжного шкафа, и пытаюсь притвориться перед самой собой, будто я не таю от его слов.
Он выворачивает меня наизнанку своим взглядом, сокрушает меня своим поцелуем. Но это… это заставляет меня думать, что, быть может… быть может, он чувствует ко мне то же, что и я к нему.
Он пожимает плечами:
– На сей раз земля почти не тряслась и окна не разбивались. Это явный прогресс.
– Думаю, да. – Я проглатываю нежность, расцветающую в моей душе, и вместо этого демонстративно смотрю на обломки дерева на полу. – Мне правда нравился этот журнальный столик.
– Я найду тебе другой, такой, который понравится тебе еще больше. – Он тянет меня за руку: – Пойдем.
Мы входим в его комнату, которая, к счастью, не пострадала так, как пострадал читальный уголок, и выглядит точно так же, как вчера, с теми же великолепными картинами на стенах и музыкальными инструментами в углу.
– Мне очень нравится эта комната, – говорю я, проведя рукой по комоду и подойдя к набору ударных инструментов. В прошлый раз я удержалась от искушения и знаю, что надо удержаться и на сей раз, ведь после того, что сегодня произошло, нам нужно много о чем поговорить.
Но прошло уже несколько недель с тех пор, как я сидела за подобным набором, как держала в руках барабанные палочки, и мне необходимо, просто необходимо дотронуться до них. Провести пальцами по коже этих барабанов.
– Ты играешь? – спрашивает меня Джексон, когда я кладу руку на один из том-томов.
– Раньше играла… – Я замолкаю. Сейчас мне не хочется говорить о моих родителях, не хочется привносить эту печаль в наш с Джексоном первый разговор после… того, что случилось.
Похоже, он это понимает – и прекращает свои расспросы. Вместо этого он улыбается, улыбается искренне, по-настоящему, и эта улыбка освещает его лицо. Освещает всю комнату. И все те темные и печальные воспоминания, за которые я слишком долго держалась.
И только увидев эту улыбку, я понимаю, сколько всего он недоговаривал, сколько всего утаивал, притом так долго.
– Может, ты хочешь поиграть на чем-то другом? – спрашивает он.
– Нет. – Я беру его за руку и тяну в спальню, к кровати, и жду, чтобы он сел, после чего плюхаюсь на другой ее конец. – Я хочу поговорить.
– О чем? – осведомляется он, и в его глазах появляется настороженность, которой в них не было с тех самых пор, как он меня укусил.
– Ну, не знаю. О погоде? – дразню его я, пытаясь изобразить беззаботность и сделать вид, будто все это меня не волнует. Пытаясь убедить себя в том, что тот факт, что парень, в которого я влюбляюсь все больше и больше, это вампир, способный в прямом смысле слова сотрясать землю, – это, в общем-то, пустяк.
Уголки его рта слегка приподымаются в улыбке, которую он тщится скрыть.
Не зря я изображала беззаботность, думаю я, пытаясь уложить в голове все то, что случилось за сегодняшний день. И за последние шесть дней. Потому что мне все еще чуть-чуть не по себе, я все еще чуть-чуть психую оттого, что позволила, чтобы меня укусил вампир, даже если этим вампиром был Джексон. И несмотря на то, что я испытала от этого такое блаженство, какого прежде не могла и вообразить.
Но сейчас не время психовать, ведь Джексон все еще остается на взводе, говорю я себе, и потому просто устремляю на него игривый взгляд и ложусь на своей стороне кровати.
Джексон поднимает одну бровь, глядя, как я устраиваюсь поудобнее, затем укладывается рядом. Но от меня не укрывается то, что при этом он старается не касаться меня.
Что совершенно неприемлемо – ведь сама я пытаюсь сократить расстояние между нами, а не увеличить его. Но я ценю то, что он прилагает такие старания, чтобы я не психовала. Жаль, что до него не доходит тот факт, что из нас двоих психую сейчас отнюдь не я.
Но поскольку мне хочется, чтобы из его глаз ушла настороженность, я решаю, что сейчас об этом пока лучше не говорить, и вместо этого спрашиваю:
– Ты слышал шутку о крыше?
– Что-что? – Он надменно приподнимает бровь.
– Неважно. – Я фальшиво улыбаюсь: – Она выше твоего понимания.
Он озадаченно смотрит на меня. Затем качает головой и говорит:
– Они становятся все хуже и хуже.
– Ты даже не представляешь насколько. – Я переворачиваюсь на живот и двигаюсь, пока правая сторона моего тела не прижимается к левой стороне его. – Что нужно сделать блондинке, чтобы похудеть на два фунта?
На этот раз он поднимает обе брови и говорит:
– Вряд ли мне захочется это узнать.
Но я все равно отвечаю:
– Смыть косметику.
Он громко смеется, что удивляет и его, и меня. Затем качает головой и спрашивает:
– Это у тебя что, такая болезнь?
– Это же весело и прикольно, Джексон. – Я приклеиваю к лицу противную ухмылку. – Ты же имеешь представление о веселье?
– Думаю, я могу смутно припомнить, что это такое.
– Хорошо. Как можно назвать динозавра, который…
Он прерывает мою речь поцелуем, тянет меня к себе, и я оказываюсь на нем, сажусь верхом на его бедра, а мои кудри образует занавес вокруг нас.
Джексон берет мою кудряшку и смотрит, как она обвивается вокруг его пальца.
– Мне так нравятся твои волосы, – говорит он, тянет кудряшку на себя и наблюдает, как она, спружинив, возвращается на свое прежнее место.
– Ну, а мне нравятся твои. – Я зарываюсь пальцами в его черные пряди.
Моя ладонь дотрагивается до его шрама, и он, напрягшись, отворачивает голову, так что я перестаю касаться его.
– Почему ты это делаешь? – спрашиваю я.
