Незнакомое ему волшебство. Он наблюдал, как соединительная ткань прирастает к чужеродным костям, причем поначалу не самым лучшим образом, но потом осознал, что большинство этих подробностей имеют место лишь у него в воображении. Ритуал обеспечивал оживление без лишних тонкостей, любые физические изменения происходили при этом с черепашьей скоростью, однако их незавершенность на способность новых ног держать его вес совершенно не влияла – как и на его способность их передвигать, сделав первый неуверенный шаг, затем второй.
Он подумал, что по мере того, как притираются суставы, скрежет должен утихнуть, но вот стоять так же прямо, как раньше, он уже вряд ли сможет.
Но это и не важно. Дев'ад Анан Тол снова способен двигаться. Он стоял, а внутри него темной волной поднимались воспоминания.
Заканчивавшиеся тем последним мгновением, когда яггутский тиран Рейст возвышался над ним с окровавленной палицей в руке, а сам Дев'ад с навеки раздробленными ногами извивался на каменном полу.
Нет, его не сбрасывали в пропасть. Иногда приходится и солгать.
Он задался вопросом, сохранилось ли его оружие – выкованное им самим, теперь уже давным-давно, и спрятанное в потайном месте. Неподалеку отсюда. После непродолжительной паузы т'лан имасс двинулся вперед. Ступни его шаркали по камню, тело раскачивалось из стороны в сторону.
Нечеловеческое лицо Рейста кривилось от неудовольствия. От возмущения. Рабам надлежит быть рабами. Ни один не смеет восставать, бросать вызов хозяину. Ни один не смеет строить планы по его свержению, тем более продвинуться в их исполнении так далеко, как Дев'ад. Да, это возмутительно, это преступление против законов самой природы.
– Я сломал тебя, т'лан. И оставляю тебя здесь, в яме, в нескончаемой тьме. Чтобы ты тут умер. И сгнил. Никто ничего не узнает о твоих безумных намерениях. Сама память о тебе выветрится и исчезнет. От тебя не останется ничего. Знай, что будь я способен оставить тебя здесь в живых навеки, я бы так и поступил – и даже подобной пытки было бы тебе недостаточно. В моем вынужденном безразличии, т'лан, заключено милосердие.
Вот и взгляни на меня. Я пережил тебя, Рейст. А вот, приятель, и мое милосердие.
Он добрался до потайного места, до глубокой расщелины в камне, и запустил туда руку. Ладонь сомкнулась на тяжелом волнистом лезвии, и Дев'ад извлек оружие.
Т'ланы знали камень. Камень, что был водой, и воду, что была камнем. Железо принадлежало яггутам.
Он держал в руках меч, выкованный им бесчисленные тысячелетия назад. Да, формой это был кремень, каждую отколотую с лезвия пластинку окружал небольшой гребень, волнистая последовательность сбитых с обеих сторон чешуек, две параллельные канавки, бегущие вдоль обушка, столь же волнистого. Олений рог, из которого сделана рукоять, от времени минерализировался, приобретя приятный и удобный вес.
Действительно, формой это кремень. Однако меч был из стали, закаленной в священном огне Телланна. Огромное оружие, недоступное ни ржавчине, ни распаду, цвета самой первой из ночей, той глубокой синевы, которая осталась, когда угас последний луч утонувшего солнца. Миг, когда родились первые звезды – о да, лезвие было именно такого цвета.
Прислонив его к стене, острием вниз, он снова запустил руку в расщелину и извлек наружу парный мечу кинжал – тяжелый, словно еще один меч, но поменьше. Кожаные ножны давно сгнили и распались в прах, но скоро он сделает новые.
Древнего тирана больше нет. Это значит, что где-то неподалеку ждет пустой трон.
И ждет он Дев'ада Анана Тола. Который был калекой, но теперь уже не калека.
Он воздел вверх оба лезвия, кинжал в правой руке, меч в левой. Вспышки первой из ночей, в тот миг, когда родились звезды. Сталь, притворяющаяся камнем, сталь, притворяющаяся камнем, который есть вода, вода, которая есть камень, камень, который есть сталь. Тирания яггутов – в руках т'лан имасса.
Увы, боги – не более чем болваны, которые полагают, будто им знакома каждая фигура на доске. Будто правила игры общеизвестны и общеприняты, будто каждая ставка подсчитана, учтена и сверкает сейчас на столе, открытая взглядам. Боги прокладывают для себя идеальные дороги к идеальным тронам, каждый из которых олицетворяет идеальную власть.
Но боги – болваны, ибо им даже не приходит в голову, что двигаться можно и по бездорожью.
Глава четырнадцатая
Под небом, похожим на побитый в сражениях щит,
В черном седле на черном коне восседает всадник.
Из-под железного шлема вьются седые кудри.
Он не знает, как сюда попал, как здесь оказался.
Знает лишь, что он сейчас оказался нигде
И что путь его вряд ли лежит далеко отсюда.
Борода у всадника цвета грязного снега,
И глазам тоже никогда не оттаять.
Конь его под черным седлом не дышит.
Не дышит и сам всадник, лишь ветер воет,
Врываясь ему в дыры ржавой кольчуги.
Он не в силах шевельнуться, когда подъезжают,
Правя мертвыми лошадьми с пустыми глазами,
Еще двое всадников, явившись справа и слева.
Молча замирают рядом, странно знакомые
И легко признавшие в нем командира.
Почва под ними навек лишена жизни,
А внутри у каждого песнь мрачных воспоминаний
Ворошит прах, скользит, сочится досадой.
Но все это уже в прошлом, кони недвижны.
Сжав зубы, он смотрит направо и там встречает
Взгляд единственного глаза, смутно ему знакомый.
Тот видит его кривую усмешку, но ждет чего-то,
И он спрашивает: «Все ли готовы, капрал?»
«Все собраны и стоят на мертвой равнине,
Не того ли ты, сержант, от нас и хотел?»
Пожав плечами, он переводит взгляд на другого.
«Узнаю твои цвета, сударь, как и тебя – но не помню».
Мрачный чернобородый воин, лоб в трещинах,
В тяжкой броне, что не всякому по плечу,
Лишь ухмыляется в ответ на его слова.
«Так узнай же Брухалиана из Серых Клинков».
Неверную почву сотрясает медленный гром,
Нарастает, словно пробудилось огромное сердце.
Щит над головами отражает его отголоски.
Железо дрожит в предвкушенье неизбежной атаки.
«Итак, мостожогам снова пора на войну».
Брухалиан добавляет: «Как и павшим Серым Клинкам.
Названный тобой капралом возродился, чтоб вновь умереть,
Но мост между нами, мой сударь, возведен заново».
Они разворачивают бездыханных коней
И видят армию, заполнившую равнину.
Все готовы идти на войну, где бы и кем бы ни были.
Заново познать то, что уже когда-то познали.
На пустоши, где вереск никогда не цветет,
А пролитая кровь не течет и не льется,
Сакув Арес, Птица-Вор, верхом на черном коне
Еще один раз принимает командование.
«Меч и щит» Рыбак кель Тат
Блаженствовать на прогретом солнцем песчаном пляже уединенного острова тому, кто азартен и любит разнообразие, довольно скоро надоедает. И чем меньше остров, тем быстрей наскучивает пейзаж. К такому выводу пришел Остряк, заканчивая тридцатый круг вдоль белой прибрежной кромки и обнаружив, что даже собственные следы уже начали вызывать в нем интерес. Особенно когда он приметил рядом с ними другие следы. Он уже успел достичь такой степени отупения, что даже не сразу сообразил остановиться и обернуться, чтобы взглянуть, кто это там за ним гоняется.
