Она увидела, что Карса Орлонг при этих словах взглянул в их сторону, но в выражении его лица нельзя было прочитать ничего, помимо обычного любопытства.
Боги, он меня с ума сведет!
– Они за нами охотятся? – спросил Карса.
– Нет, – ответил Путник. – Во всяком случае, не за мной, да и не за нашей ведьмой, думаю, тоже.
Карса взобрался на своего яггутского жеребца.
– Сегодня, – объявил он, – я с вами не поеду. Взамен я отыщу этих Гончих Тени, поскольку хотел бы лично на них взглянуть. Они же, в свою очередь, может статься, пожелают ясней выказать намерения, если увидят меня одного.
– Чего ты этим собрался добиться? – потребовала у него Самар Дэв.
– Мне уже доводилось встречаться с Гончими, – ответил он. – И я не прочь подпустить их поближе, чтобы они убедились в этой истине собственным нюхом.
– В этом нет необходимости, – сказал Путник. – Карса Орлонг, Гончие появились здесь как мой эскорт – в прямом значении этого слова, его мне дал Престол Тени. Уверен, что ты их не интересуешь.
– Зачем же ты только что намекал на обратное? – возмутилась Самар Дэв.
Он встретил ее взгляд, скрипнул зубами, под кожей заиграли желваки.
– Ты была права, ведьма, – сказал он, – ты знаешь этого воина лучше меня.
Карса коротко усмехнулся.
– Увидимся позже.
Они смотрели ему вслед. Самар Дэв хотелось сплюнуть – во рту после чая было сухо и горько.
– И ведь наверняка увидимся, – пробормотала она, – что бы там Гончие на этот счет ни думали.
Путник лишь кивнул.
Клещик отлично помнил тот день, когда умер. Последняя жуткая битва, разразившаяся на Плавучем Авали, когда пали четверо его ближайших товарищей – каждый совсем рядом, но все-таки слишком далеко, чтобы можно было отдать собственную жизнь, заняв его место. Потом в самую середину рассыпающейся обороны шагнул Андарист, притянув наступающих тисте эдур на себя.
Смерть того, кого Клещик привык считать отцом, до сих пор стояла у него перед мысленным взором – подобно миниатюре, выполненной хронистом, что специализируется на жалких, позорных событиях. В печальном, исполненном сожаления лице мертвеца он узнавал всех сородичей, что пали прежде, убитые ради того, о чем и думать-то не стоит, – во всяком случае, так ему тогда казалось. Серокожим варварам был нужен трон. Может статься, они коллекционировали подобные объекты, словно обладание подразумевало какие-то права на них – но что с того? Все эти игрища были сплошным идиотизмом, а трофеи в них – лишь абсурдными иконами, которые, если что и символизировали, так это безудержный эгоизм игроков.
И однако в тех играх умирали благороднейшие души, вот только что тебе остается, когда уляжется горе, кроме непрерывно возрастающего сомнения? Защищай вот это, сражайся за вон то, побеждай лишь ради того, чтобы потерпеть поражение мгновением позднее. Плоть, сжигаемая дикой магией, глухой стук ударяющих в тела дротиков, все, что есть в жизни драгоценного, валится на пыльные плиты, между которыми уже проросли травяные гребни.
Умершее в нем в тот день многие склонны называть добродетелью. Однако долг продемонстрировал ему свою фальшь, а вместе с ним вдребезги разбились и понятия лояльности, чести. Они сражались ни за что. С тем же успехом они могли отступить, укрыться у входа в полуразрушенный храм и просто дождаться, когда появятся люди, сперва убийцы, затем – тот, кого звали Путник, и его соратники. Путник, сразивший всех, кому достало глупости оказаться у него на дороге. Путник, чье появление лишило смерть Андариста и всех, кто пал рядом с ним, какого-либо смысла.
Как же Клещик его ненавидел! Что проку в мастерстве, когда оно приходит на помощь слишком поздно.
В честность он тоже больше не верил. Когда тебе говорят правду, у тебя словно кандалы на лодыжке защелкиваются. Поскольку правду сообщают в ожидании, что ты среагируешь на нее единственным возможным способом – ведь поступить иначе означает бесчестье. Правду используют в качестве оружия, и единственный способ защититься от подобного нападения – возвести вокруг себя стену лжи. Ложное согласие, ложная капитуляция. И лгать самому себе тоже не забывай. Ведь вокруг столько важных вещей. Идеи, дескать, обладают ценностью, символы достойны того, чтобы храбрые болваны им служили. И во всем этом якобы присутствует смысл.
Утратил он и веру в храбрость. Пусть кому-то желательно, чтобы чужое мужество добыло для него то, что он сам полагает заслуженным или причитающимся, но ведь главное-то, чтобы и кровь при этом пролилась не своя? Нет, теперь Клещик понимал все. Добродетели воспевают, поскольку из них происходит послушание, поскольку в них можно завернуть самое откровенное, отвратительное рабство. Они нужны, чтобы благословлять идущих на жертвы – подменяя собою тех, кто получает всю выгоду, наградой же за это служат лишь страдание и боль.
Вот тебе и все величие патриотизма.
Нет, с него достаточно – больше ему такого не нужно, ни сейчас, ни в будущем. И оттого Клещик чувствовал себя мертвым. Но, поскольку ему уже было все равно, многое из того, что он видел вокруг, казалось теперь чрезвычайно забавным. Стихией его отныне сделались тонкие намеки, насмешливый взгляд и особое внимание к ужасу, заключенному в истинной иронии.
Горюет ли Аномандр Рейк по мертвому брату? По Андаристу, занявшему его собственное место? Вспоминает ли он вообще о своем несчастном потомстве, из которого и в живых-то осталось не слишком много? Или же жиреет в неге и праздности на своем фальшивом троне, пожиная плоды последнего самопожертвования брата? И моих братьев? Моих ближайших друзей, как один погибших, защищая нечто столь для тебя ценное, что ты оставил его гнить в пустом храме. Не забыть бы задать тебе этот вопрос, когда мы наконец встретимся.
Даже несмотря на свою любовь к Нимандру, вернее, любовь к каждому из членов их жалкого отряда (само собой, за исключением Чика), Клещик не мог наблюдать те отчаянные надежды, которые каждый питал на окончание похода, без молчаливой усмешки. Они рассчитывают на безопасность – и, само собой, что их погладят по головке в знак благодарности за службу. Хотят, чтобы им объявили – ваши жертвы не напрасны, они осмысленны, это повод для гордости. И Клещик понимал, что он единственный из всех сможет разглядеть скрытое презрение в глазах Сына Тьмы, произносящего обязательные банальности, прежде чем отослать их по комнатушкам в дальнем крыле того дворца, где сейчас обитает.
И что потом, дражайшие сородичи? Останется только бродить в полумраке по улицам, поскольку в присутствии других наша дружба постепенно начнет расползаться по швам, пока от нее не останутся лишь пыльные воспоминания, едва годные на то, чтобы изредка их призывать, раз в год собираться вместе в таверне с дырявой крышей, видеть, что с каждым сделало время – и напиваться, пересказывая друг дружке и без того знакомые до боли истории, но и те постепенно выцветут и утратят остроту.
Десра лежит на спине, широко раскинув ноги, только оцепенение у нее внутри этим не пронзить, что она и сама, вероятно, понимает – но привычка есть привычка, пусть даже скрытая под маской. Ненанда каждое утро полирует оружие и доспехи – и мы видим, как он, позвякивая броней, бродит вокруг, охраняя одновременно все и ничего, а глаза его подернуты ржавчиной и патиной. Араната сидит в заросшем саду, уже десять лет как зачарованная единственным цветком в тени дерева; и разве мы не завидуем блаженству в ее опустелом взгляде? Кэдевисс? О, ей на долю выпадет вести летопись нашего отчаяния, нашего отвратительного падения. Единственным осмысленным – для нее самой, во всяком случае – занятием будет собирать нас на встречи в таверне, и как же она станет беззвучно нас проклинать за тупое отсутствие энтузиазма!
