– Что ты задумала? – вопросил он, чуть не наступив ей на пятки на пороге ее собственной комнаты.
– Сама не знаю, – ответила она, расстелив на кровати кольчугу и стягивая рубаху, чтобы найти подкольчужное белье.
Глаза Мураша чуть округлились – он смотрел на ее груди, на чуть выступающий животик, на сладкую…
Дымка натянула стеганое белье и снова взялась за кольчугу.
– Придется тебе меня замотать, – сказала она.
– Что? А, ну да. Конечно. А как же я?
Она оценивающе взглянула на него.
– Собрался помочь?
Он лишь оскалился в ответ.
– Хорошо, – сказала она. – Иди найди пару арбалетов и побольше стрел. Будешь меня прикрывать так долго, как получится. Вместе мы не пойдем.
– Понял, Дымка.
Подняв кольчугу над головой, она стала пропихивать руки в тяжелые рукава. Мураш подошел к сундуку у изножья кровати и принялся копаться внутри – там должны были отыскаться полосы черной ткани, чтобы примотать кольчугу к телу Дымки для незаметности и бесшумности.
– Нижние боги, женщина, зачем тебе все эти платья?
– Для балов и банкетов, разумеется.
– Ты в жизни на них не ходила.
– Мало ли какой случай представится, Мураш. Да-да, вот эти, только смотри, чтобы шнуровка не повыпадала.
– И как ты думаешь отыскать логово?
– Очень просто, – ответила она. – Удивительно, что мы об этом раньше не подумали. То имя, которое Хватка произнесла, а яггут услышал. – Она выбрала из своих запасов оружия пару длинных виканских кинжалов, застегнула пояс пониже на бедрах и одарила Мураша жесткой улыбкой. – Я собираюсь спросить Угря.
Глава шестнадцатая
Что может быть драгоценней?
Слушай птицу в клетке, что говорит
Голосом умирающего; его уже нет,
А голос все живет, приветствует, утешает
В своей случайной болезненности.
Не знаю, смогу ли пережить такое,
Хватит ли мне брони, когда нечеловеческий клюв
Открывается, чтобы напомнить о мертвом?
Птица склоняет голову, словно выпуская призрака,
Того, кто предчувствует отсутствие всего, пустоту.
Клетка заперта и каждую ночь накрывается тканью,
Чтобы заглушить речи невозможных апостолов,
Божков, зияющей бездны, непроницаемой завесы
Между живыми и мертвыми, между сейчас и тогда,
И нет моста, чтобы облегчить дорогу боли.
Что может быть драгоценней?
Я слушаю птицу в клетке, что говорит, и говорит,
И говорит, словно тот, кто уже истаял,
Словно отец, что ушел, познав непознаваемое.
А она говорит, и говорит, и говорит
Голосом моего отца.
«Птица в клетке» Рыбак кель Тат
Дыхания как такового не было. Разбудил его скорее сухой запах смерти, будто дальний отголосок смердящего разложения; так мог бы пахнуть труп зверя посреди высокой травы, обезвоженный, но все еще окруженный плотным облаком удушливой вони. Открыв глаза, Каллор обнаружил прямо перед собой, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, огромную гнилую драконью голову, щерящую клыки и драные десны.
Утренний свет был необычно бледен. Казалось, в драконьей тени клубится великое множество его бездыханных столетий.
Когда дикое сердцебиение утихло, Каллор медленно отполз чуть в сторону – змеиная голова дракона наклонилась, отслеживая его движение – и осторожно встал, стараясь держать руки подальше от меча в ножнах, лежащего на земле рядом с подстилкой.
– Я не ищу компании, – сказал он хмуро.
Дракон отвел башку, треща сухой чешуей по всей длине своей змеиной шеи; теперь голова пристроилась между сложенных крыльев, похожих на два капюшона.
Из складок и сочленений на теле существа сочились струйки грязи. На одной из тощих передних лап бесцветной пародией на кровеносные сосуды виднелись следы корешков. В темных провалах под шишковатыми бровями угадывались высохшие глаза – серо-черная масса, не способная передать ни чувств, ни намерений; и однако Каллору, глядевшему на мертвого дракона, казалось, что драконий взгляд режет его собственный подобно акульей коже.
– Подозреваю, – начал Каллор, – что ты явился издалека. Но я не тот, кто тебе нужен. Я ничего не могу тебе дать, если бы даже и пожелал, а подобного желания у меня нет. И не думай, – добавил он, – что я пытаюсь торговаться, твои все еще сохранившиеся потребности меня мало интересуют.
Окинув взглядом свой скромный лагерь, он обнаружил, что небольшая кучка углей в кострище, оставшемся от разожженного вчера огня, еще дымится.
– Я проголодался и хочу пить, – сказал он. – Надумаешь удалиться – можно обойтись без прощаний.
Прямо у Каллора в черепе зазвучало шипение дракона:
– Тебе не понять мою боль.
Он фыркнул.
– Ты не можешь чувствовать боли. Ты мертв, и, судя по виду, тебя успели похоронить. Довольно давно.
– Это душевные муки. Меня терзают страсти. Терпеть их нет сил.
Он подбросил в угли несколько лепешек сухого бхедериньего навоза, кинул взгляд назад через плечо.
– Ничем не могу помочь.
– Мне грезится трон.
Каллора посетила мысль, заставившая его обострить внимание.
– Ищешь себе хозяина? На таких, как ты, непохоже. – Он покачал головой. – Нет, не верю.
– Потому что не понимаешь. Никто из вас не понимает. Слишком многое вам недоступно. Ты и сам собираешься стать Королем в Цепях. Потому не смейся над тем, что я ищу хозяина, Верховный король Каллор.
– Дни Увечного Бога сочтены, элейнт, – возразил Каллор. – Однако трон останется, и надолго, даже когда цепи истлеют от ржавчины.
Оба надолго замолчали. Утреннее небо было чистым, чуть красноватого оттенка от пыли и растительной пыльцы, поднимавшихся от местной почвы подобно испарениям. Когда костер наконец вспыхнул язычками пламени, Каллор взял свой измятый и почерневший котелок. Вылив туда остатки воды, он пристроил котелок на треножнике поверх огня. В пламя целыми роями кидались насекомые-самоубийцы, вспыхивали в нем искрами, и Каллор подивился подобному стремлению к смерти – словно бы конец манит так сильно, что противиться невозможно. По счастью, сам он таких чувств не разделял.
