Всякий раз, когда Коннест Силанн размышлял о подобных материях, его охватывали колючие, неуютные подозрения. Исходя из его собственного опыта, в концепции чистоты было мало приятного, а попытки вообразить основанные на чистоте миры наполняли его страхом. Объявленная чистой сущность – не что иное, как материальное следствие точки зрения, характеризуемой абсолютной уверенностью. И это допускает расцвет жестокости, не ограниченной никаким состраданием. Ведь чистые не видят никакого смысла в существовании нечистых. Их уничтожение даже не нужно оправдывать, поскольку они самоочевидным образом недостойны ничего иного.
И однако, как он теперь полагал, когда все создавалось, чистые формы служили не более чем материалом для сущностей более сложных и тем ценных. Любой алхимик знает, что необходимым условием трансформации является смешение. Чтобы созданное расцветало и дальше, требуется бесконечная последовательность катализаторов.
Владыка это понимал. Более того, именно это понимание и привело его ко всему, что он совершил. Слишком многих подобные перемены повергли в ужас. Слишком большую часть своей жизни Аномандр Рейк боролся, по сути, в одиночку. Даже братья его пали в последовавшем хаосе, так и не сумев освободиться от кровных уз.
Был ли Харканас и в самом деле первым из городов? Первой и самой гордой манифестацией порядка в мироздании? Да и правда ли, что прежде всего была Тьма? А как же другие миры, соперничающие области? И, если хорошенько задуматься над эпохой, непосредственно последовавшей за созданием всего, не началось ли смешение уже тогда? Разве Смерть не присутствовала уже в областях Тьмы, Света, Огня и всех остальных? Да и могли ли вообще Жизнь и Смерть каким-то образом существовать друг без друга?
Нет, теперь он был склонен полагать, что Эпоха Чистоты была лишь мифом, изобретенным, чтобы удобным образом разделить между собой силы, необходимые для всего сущего. И в то же время – разве он сам не был свидетелем Явления Света? Тому, как Мать Тьма добровольно отказалась от вечной недвижности? Разве не видел он собственными глазами рождения солнца над своим благословенным, драгоценным городом? Как он мог тогда не понимать, что за ним последует и все остальное – неизбежно, неумолимо? Что пробудится огонь, завоют дикие ветры, воды поднимутся и земля треснет? Что смерть заполнит их мир бурным потоком насилия? Что явится Тень и скользнет во все промежутки коварным шепотком, извращающим непорочные абсолюты?
Он сидел в одиночестве в собственной комнате, как поступают все старики, когда последний из присутствующих удалится, когда останутся лишь каменные стены и бесчувственная мебель, сгрудившаяся вокруг, чтобы посмеяться над последними его замыслами, над иссякающими причинами жить и дальше. В сознании своем он вновь и вновь видел – и видение оставалось все таким же четким, по-прежнему ранящим, – едва держащегося на ногах Андариста. Кровь на его руках. Кровавые ручейки, словно изображение расколотого дерева, на искаженном от горя лице. В глазах – такой ужас, что Коннест Силанн вновь мысленно отшатнулся, не желая ничего этого, стремясь избежать проклятия свидетельствования…
Нет, лучше уж каменные стены и бесчувственная мебель. Все совершенные Андаристом в жизни ошибки бормочущим безумием толпятся в этих вытаращенных глазах.
Да, встретившись тогда с этим взглядом, он отшатнулся. Есть вещи, которые невозможно передать, которые нельзя просто взять и швырнуть так, чтобы они прорвали тяжелый занавес, каким рассудок отделяет то, что внутри, от того, что снаружи, прорвали занавес и застряли глубоко в душе беззащитного свидетеля. Храни свою боль при себе, Андарист! Он оставил ее тебе – оставил, полагая, что ты мудрей, чем окажешься. Зачем ты глядишь так, будто тебя предали? Он не виноват!
Я не виноват.
Уничтожить Тень означает выпустить ее во все остальные миры. С самого рождения она по самой своей природе была эфемерой, иллюзией, бесконечной спиралью самоповторяющихся тавтологий. Тень была спором, и спор этот сам по себе был достаточен, чтобы утверждать собственное существование. Оставаться внутри него было мечтой солипсиста, видящего все остальное как забавную призрачную иллюзию, в лучшем случае – сырье, дающее Тени ее форму, в худшем – не более чем присущую Тени потребность в самоопределении – Боги, зачем вообще пытаться понять подобное? Тень одновременно существует и не существует, и жить в ней означает ни то ни другое.
А твои дети, Тень, присвоили себе одновременно силы храбрости анди и благочестия лиосан, и вышло из этой смеси нечто дикое, до невероятности жестокое. Вот вам и обещанная слава.
Он понял, что сидит, охватив голову руками. История обрушивала на его слабеющую оборону атаку за атакой. Лицо Андариста сменила все понимающая улыбка Силкаса Руина на заре того дня, когда он встал рядом со Скабандари, как будто он знал, чего ожидать, смирился с тем, что произойдет, поскольку этим спасал своих сторонников от еще более немедленной смерти, – горизонт тогда заполонили легионы лиосан, солдаты пели свою жуткую неотвязную песнь, и музыка эта, которая своей красотой разбивала сердце, означала лишь, что пришли они убивать, – спасал своих сторонников от немедленной смерти, даруя им еще несколько дней существования, дней или даже недель, прежде чем уже в ином мире эдур обрушатся на собственных израненных союзников.
Разорванная, разодранная на части тень, плывущая в тысячах разных направлений. Как если ударить по семенной коробочке цветка – и семена взовьются в воздух!
Андарист сломлен. Силкас Руин сгинул.
Аномандр Рейк остался один.
Надолго. Как надолго…
Алхимику известно: стоит ошибиться с катализатором, со смесью, неверно определить пропорции, и о любом контроле можно забыть – трансформация идет сама по себе, неограниченно, разбухая чудовищным катаклизмом. Замешательство и страх, подозрения и за ними война, а с войной приходит хаос. Так было, так есть и пребудет вовеки.
Посмотри, как мы бежим прочь, грезя об утраченном мире, об эре чистоты и неподвижности, когда мы обнимали распад, словно любовники, и любовь нас ослепляла, и мы были спокойны. Пока нам доставало развлечений, мы были спокойны.
Посмотри на меня.
Вот что это значит – быть спокойным.
Коннест Силанн глубоко вздохнул, поднял голову и поморгал, чтобы прочистить зрение. Владыка верит, что он справится, а он должен верить своему владыке. Только и всего.
Где-то в крепости пели жрицы.
Ее коснулась рука, крепко ухватила. Потом вдруг сильно дернула, так что Апсал'ара не удержалась и, изрыгая проклятия, свалилась с рамы, тяжело плюхнувшись на раскисшую почву.
Смотревшее на нее сверху вниз лицо было знакомым, хотя лучше бы не было.
– Ты что, Драконус, рехнулся?
Вместо ответа он ухватился за цепь и потянул ее наружу из-под фургона.
Она извивалась в грязи от обиды и ярости, ища, за что ухватиться – что-нибудь, чтобы можно было встать и даже, если получится, оказать сопротивление. Камни выворачивались из-под ногтей, почва то обдирала локти, колени и ступни, то скользила под ними, словно чем-то смазанная. Он же продолжал бесцеремонно тянуть ее, словно попавшуюся с поличным карманницу – какой позор!
