Что ж, опять я оказалась полной дурой. Судьба такая.
– Тогда и нам лучше идти, – сказала она.
За спиной у них остались обложенное камнями холодное кострище и два седла.
В двух лигах оттуда высоко в голубом небе плыл на волнах свежего ветерка Тулас Остриженный, и его драные крылья громко хлопали при каждом порыве.
Как он и подозревал, троица даже не попыталась отыскать пропавших лошадей. Естественным образом умозаключив, что дракон их уничтожил.
Однако Тулас Остриженный слишком многое знал о смерти, чтобы так, между делом, расправиться с ни в чем не повинными животными. Нет, дракон отнес их, сжав каждую в когтистой задней лапе, на десять лиг к югу, где совсем неподалеку паслось небольшое дикое стадо – одно из последних сохранившихся на этой равнине.
Слишком многим животным пришлось склонить головы, служа своим более сообразительным и более жестоким хозяевам (и да, каждое из этих свойств обуславливает другое). Поэты только и делают что оплакивают зрелища бранных полей, где застыли в смерти целые армии воинов и солдат, однако Тулас Остриженный, который подобных сцен повидал бесчисленное количество, приберегал свое сочувствие, свое ощущение трагедии для множества мертвых и умирающих лошадей, боевых псов, волов в ярме поверженных в грязь и разбитых осадных башен, для животных, что страдали и истекали кровью, не имея иного выбора, умирали в тумане непонимания, утратив всю веру в своих хозяев.
Лошадь верит, что хозяин будет о ней заботиться, обеспечит едой и питьем, залечит раны, в конце дня вычешет шкуру жестким гребнем. В ответ она ему служит на пределе сил, или по крайней мере на пределе желания. Боевой пес понимает, что на двуногих членов собственной стаи нападать нельзя, и уверен, что любая охота будет успешной. Все это – непреложные истины.
А хозяин животных выступает в роли родителя для целой оравы детей, непослушных, но доверчивых. Родителя спокойного, последовательного, не находящего удовольствия в жестокости и никогда не забывающего о том, что подопечные в него – или в нее – верят. О, Тулас Остриженный прекрасно знал, что подобные убеждения не слишком распространены, ему доводилось становиться из-за них предметом насмешек даже среди собственных товарищей из тисте эдур.
Хотя насмешки неизбежно утихали, как только они видели, чего удается добиться странному немногословному воину, во взгляде которого угадывался элейнт.
Паря высоко над равниной Ламатат, уже в десятках лиг к югу от ведьмы и ее спутников, Тулас Остриженный что-то чувствовал в воздухе, столь древнее, столь знакомое, что если бы сердца дракона все еще могли биться, что ж, они бились бы сейчас очень громко. От удовольствия или даже от предвкушения.
Как давно это было?
Очень давно.
Какими путями они теперь бродят?
Чужими, разумеется.
Вспомнят ли они Туласа Остриженного? Их первого хозяина, взявшего их полудикими щенками и воспитавшего в них веру столь могучую, что предать она никогда не способна.
О да, они уже близко.
Мои Гончие Тени.
Будь у него хотя бы один миг, единственное мгновение ничем не сдерживаемого ужаса, и Остряк сумел бы вообразить себе сцену, которую мог увидеть кто-нибудь на проходящем мимо корабле – суденышке, пытающемся укрыться от бешеного шторма, оказавшемся на самом краю этого абсурдного безумия. Руки вцепились в ванты, палуба дико прыгает вверх-вниз на бурных волнах, а глазу открывается… нечто невозможное.
По колышущейся пенной дороге несется, раскачиваясь, огромный фургон, обезумевшие лошади пробиваются прямо сквозь яростно хлещущие волны. За фургон цепляются, подобно полузадохшимся клещам, человечки, а еще один торчит на козлах на самом верху, за спиной у изнемогающих животных, испуская бесконечный вопль, перекрывающий ветер, гром и волны. Со всех же сторон от них бушует шторм, словно оскорбленный подобной наглостью: ветер воет, струи дождя рассекают воздух под набухшими черными тучами, море вздымается водоворотом, швыряя одну за другой целые стены брызг.
Да, свидетелям подобного зрелища оставалось бы только раскрыть рты. От ужаса.
Однако Остряку не представилось ни малейшей возможности вообразить ничего подобного, ни мгновения роскоши, которая позволила бы ему оторвать мысленный взор от собственного насквозь промокшего, обессилевшего, избитого тела, крепко привязанного к крыше фургона, этого трясущегося шестиколесного острова, что несся вперед, каким-то чудом избегая уничтожения. Единственным смыслом его существования, одной оставшейся целью было сейчас сделать очередной вдох. Все остальное совершенно неважно.
Он понятия не имел, остался ли здесь еще кто-то кроме него, – поскольку уже целую вечность не открывал глаз, – но в любом случае был уверен, что сам долго не продержится. Его скрутила очередная судорога, вот только в желудке уже ничего не осталось – боги, его в жизни так не тошнило!
Ветер драл его волосы – шлем он потерял давным-давно – словно когтями, и он попытался пригнуться как можно ниже. Тогда невидимые пальцы ухватили сразу целый клок волос и потянули голову вверх.
Остряк открыл глаза и обнаружил перед собой безумную физиономию – черты искажены до неузнаваемости, так что он не сразу сообразил, кто это. Быть может, безвестный моряк с затонувшего корабля? Которого под неудержимый хохот богов зашвырнуло на фургон? Но нет, это Фейнт, и на лице у нее не крайний ужас – но дикое, тошнотворное веселье!
Хватаясь за кольца, вделанные в железные поручни, она ухитрилась подтянуться еще ближе, так, что их головы оказались совсем рядом, и голос ее внутри образованного их плечами подобия пещеры, казалось, зазвучал прямо у него в черепе:
– Я думала, ты помер уже! Бледный, что трупак!
И это у нее вызвало очередной приступ хохота.
– Лучше б я и правда сдох! – проорал он в ответ.
– Бывало и похуже!
Это утверждение он уже слыхал десяток раз с начала путешествия, и успел заподозрить, что оно – лишь пример той идеальной лжи, которую люди произносят, чтобы не рехнуться в очередном навалившемся на них безумии.
– Квелл когда-нибудь подобное уже проделывал?
– Подобное чему? Это, пайщик, и называется Тригалльская Торговая Гильдия. Это, приятель, наша работа!
Когда она снова захохотала, Остряк нашарил ладонью ее голову и оттолкнул Фейнт прочь. Она удалилась, цепляясь за поручень, и Остряк снова остался один.
Сколько все это длится? Часы. Дни. Десятилетия. Ему страшно хотелось пить – хлещущие по лицу струи дождя были солеными, словно само море. Он чувствовал, что слабеет – но даже найди он сейчас что-нибудь поесть, желудок пищу не удержит. Противно даже думать, что ему предстоит умереть именно здесь, что тело его будет болтаться на ремнях, а шторм – отрывать от него кусок за куском. Умереть без оружия в руках, неспособным даже проорать напоследок что-нибудь дерзкое. Не быть забрызганным горячей кровью, не глядеть в глаза своему убийце.
