Снабдим демона багровой чешуей, острыми когтями. Щупальцами, с которых капает яд. Тремя глазами и шестью извивающимися языками. Когда такой засядет в душе, в своем очередном жилище из бесчисленного множества подобных жилищ, богам остается лишь коленопреклоненно молиться.
Но о чем это мы? Зло – всего лишь слово, овеществление того, что ни в каком овеществлении не нуждается. Отбросьте иллюзии, что за невероятной бесчеловечностью стоит какая-то внешняя сила, – печальная истина заключается в том, что это лишь наша внутренняя склонность к безразличию, к намеренному отказу от милосердия, к тому, чтобы подавить в себе любой голос совести.
Или, если подобное слишком невыносимо – давайте звать его злом. И приписывать ему пламя и яд.
Иные далеко выходящие за рамки поступки поначалу кажутся совершенно естественными, даже разумными. И случаются неожиданно, во всяком случае, так может показаться, но если присмотреться, можно различить всю ведущую к ним последовательность, шаг за шагом, и истина эта весьма горька.
Мурильо возвращался из дуэльной школы, рапира на бедре, перчатки заткнуты за пояс. Если бы на пути ему попались знакомые, им было бы простительно не сразу его узнать – так у него изменилось лицо. Его прорезали глубокие складки, хмурый лоб словно свело судорогой, как если бы мозг за ним изнемогал от муки, от отвращения к себе. Он выглядел старше и жестче. Казалось, он боится собственных мыслей, страшится неожиданно увидеть свое отражение в окне из свинцового стекла, в посеребренном зеркале, что он в испуге отдернется от собственного лица, от горящего в глазах вызова.
Заступить ему сейчас дорогу решился бы только откровенный болван.
По пятам за ним неуверенно шел ученик. Он собрался было поприветствовать учителя, но увидел его лицо, а ученик, пусть и юный, болваном не был. Вместо этого он пустился следом.
Беллам Ном не станет отсиживаться ни у какого бога за пазухой. Запомните его, запомните хорошенько.
Дискуссия случилась горячая, эмоциональная. Калека-па выглядел после нее вновь родившимся, даже неожиданно обнаружил в себе силы, чтобы влезть на хлипкую тележку, а Мирла с сияющими глазами суетилась вокруг, пока он не шлепнул ее по рукам.
Мяу и Кроха смотрели на все, как и положено безмозглым малявкам, широко раскрытыми глазами, лица их были похожи на губки – все впитывают, ничего не понимают. Что до Снелла, то его все это возбуждение лишь смешило. Он прекрасно знал, что ма и па у него полные идиоты. Слишком глупы, чтобы чего-то добиться в жизни, слишком тупы, чтобы это осознать.
Они истерзали самих себя и всех вокруг из-за пропажи Драсти, своей совместной ошибки, своей одновременной некомпетентности, за что их, погрузившихся в бесконечные самообвинения, хотелось лишь ненавидеть. Смехотворные. Жалкие. Чем быстрее Снелл сможет от них отделаться, тем лучше, и мысль эта заставила его еще раз взглянуть на сестренок. Если бы ма и па вдруг исчезли, он мог бы их продать за кругленькую сумму. Все равно они больше ни на что не годятся. Пусть кто-нибудь другой подтирает им вонючие задницы и запихивает пищу в рот – треклятые создания через раз ею давились, через раз выплевывали обратно, а стоило их за это хоть пальцем тронуть, разражались рыданиями.
Но на деле все его отвращение было лишь тонкой корочкой, и она трещала под напором ужаса, бурлящего внизу, ужаса, основанного пусть и на отдаленных, но возможностях. Ма и па собирались в храм, новый, посвященный такому же калечному и бесполезному богу, как и сам Бедек. Его Верховный жрец, называющий себя Пророком, был еще большим инвалидом. Ниже рук у него ничего не работало, половина лица бессильно обвисла, а глаз на этой половине, поскольку веки не закрывались, совершенно высох и напоминал теперь гнилое яблоко-дичок. Снелл все это видел собственными глазами на улице, когда слабосильные последователи тащили Пророка на очередную площадь, чтобы он прокаркал там очередную проповедь насчет конца света, в котором спасутся лишь болящие и недоумки.
Неудивительно, что па так возгорелся. Он наконец нашел себе бога, похожего на себя самого, а ведь так оно всегда и бывает? Люди не меняются под стать своему богу, они меняют бога под стать самим себе.
Па и ма собирались в храм Увечного бога, где надеялись поговорить с Пророком. Получить божье благословение. И узнать, что сталось с Драсти.
Снелл не верил, что у них из этого что-то выйдет. Вот только все же кто его знает? Оттого-то он сейчас и боялся. А если Увечный бог знает, что сделал Снелл? А если Пророк ему помолится, выяснит всю правду и расскажет па и ма?
Тогда Снеллу, может статься, придется убежать. Но он прихватит с собой Кроху и Мяу, чтобы продать хоть за какие-то деньги, потому что деньги-то ему тогда понадобятся, и даже очень. И пусть кто-нибудь другой подтирает им вонючие…
Хорошо, ма, я за ними присмотрю. А вы идите, вдруг и правда получится что-то узнать.
Вы только на них взгляните – на исполненных надежд, вдохновленных дурацкой идеей, что кто-то другой решит сейчас все их проблемы, отведет напасти. Увечный бог. Да чего можно ждать от бога, если он увечный? Если сам себя исцелить не в состоянии? За Пророком ходят целые толпы. В мире полно бесполезных людишек, так что удивляться тут нечему. И всем им нужно сочувствие. Что ж, семья Снелла заслужила сочувствия, да и денег, пожалуй, тоже. Новый дом, до отвала еды и пива. Более того, они заслужили слуг и горничных, а еще людей, которые будут вместо них думать и делать все необходимое.
Снелл вышел наружу, чтобы взглянуть, как ма катит па вдоль переулка, скрип-скрип.
За спиной у него громко завздыхала Кроха, вероятно, готовясь завыть, поскольку ма куда-то делась, а случалось такое нечасто. Что ж, придется паршивку заткнуть. Надавить ей как следует на грудь, пока не вырубится, и тогда снова станет тихо. Лучше, наверное, вырубить сразу обеих. Так будет легче их во что-нибудь завернуть, чтобы удобней было нести, если он все же решит сбежать.
Кроха заплакала.
Снелл повернулся в ее сторону, малявка его увидела, и ее плач превратился в визг.
– Верно, Кроха, – ухмыльнулся Снелл. – Я уже иду к тебе. Уже иду.
И направился к ней.
Беллам Ном знал, что случилось что-то плохое, даже ужасное. Атмосфера в школе казалась гнетущей, чуть ли не ядовитой. Что не слишком способствовало изучению дуэльного мастерства, всего того, что нужно для выживания в вооруженном поединке.
С личной, сугубо эгоистической точки зрения, это не могло не раздражать, но чтобы позволить подобным мыслям себя одолеть, нужно быть бесчувственным ублюдком. Источник бед заключался в том, что на Скаллу Менакис навалилось нечто. И раздавило ее. Что, в свою очередь, выбило из колеи Мурильо, который ее любит – в чем не было ни малейшего сомнения, поскольку иначе он не стремился бы быть с ней рядом, учитывая, как она с ним обращалась. Со всеми, но с ним особенно.
Выяснить, что же именно случилось, оказалось непросто, поскольку говорили об этом мало, но он взял привычку задерживаться в школе, стоя в тени, как будто ему всего лишь захотелось немного охладиться после целого колокола упражнений на палящем солнце. А слух у Беллама Нома был острый. Имелся у него и еще один талант, с которым он, похоже, родился: умение читать по губам. Оно тоже пошло на пользу. От Беллама Нома вообще мало кому удавалось хранить секреты.
