Мы – армия. Однако армия отступающая. Взгляните на то, что остается за спиной, на брошенных нами товарищей. Взгляните нам в глаза, затянутые дымкой оцепенелого истощения – когда мы наконец сорвем эту завесу, то увидим под ней отчаяние, которое копили долго, подобно скрытому листвой черному отравленному плоду, – но когда мы взглянем друг другу в глаза, оно станет явным.
Стоит ли чего-либо заключенное в этом взаимном признании утешение? Которое мы наконец-то обрели здесь? Когда поражение – все, что нас объединяет? Словно усеянное телами поле битвы. Словно вздымающееся приливом море черепов. Не слишком ли невыносима горечь подобного братства?
Ему самому теперь хотелось… чего? Да, взорваться гневом, но дайте мне сперва закрыть глаза. Хотя бы на мгновение. Дайте мне вновь обрести мою волю…
– Драконус?
– Что, Жемчуг?
– Ты слышишь барабаны? Я слышу.
– Это лишь гром… – тут он осекся и обернулся, чтобы окинуть взглядом возмущенный, безумствующий горизонт. – Нижние боги.
Хаос заготовил еще одно издевательство. На них строем надвигались легионы, сияющие оружием и броней, от штандартов в небеса летели брызги молний. Бесконечная шеренга целой армии отдаленно человекоподобных существ, обретших форму, лишь чтобы соответствовать образу, но в невообразимом количестве – не столько марширующих, столько текущих, словно поглощающий берег пенный прибой – и до них оставалось не более лиги. Сверкали наконечники копий и пик, круглые щиты вращались, точно вихри. Барабанный бой походил на костяной перестук, нарастающий, чтобы окутать все, подобно рою обезумевших ос.
Так близко… учуял ли этот голод наш запах? Не кинется ли он к нам еще быстрей, чем прежде?
Есть ли в этой буре нечто… осознающее, чего оно хочет?
– Не понимаю, – сказал Жемчуг. – Разве у хаоса может быть форма?
– Быть может, друг мой, мы видим сейчас лишь выражение того, что существует в каждом из нас. Свою скрытую любовь к разрушению, удовольствие, что мы обретаем, уничтожая, потайное наслаждение. Быть может, когда они наконец нас настигнут, мы поймем, что они – это мы, а мы – это они.
Что Драгнипур лишь рассек нас надвое, и хаос жаждет вновь воссоединиться в единое целое.
Драконус, ты совсем рехнулся?
– Если они – заключенное в наших душах зло, Жемчуг, сомневаться в том, чего они хотят, не приходится.
– Быть может, не только в наших, – задумчиво произнес Жемчуг, утирая с глаз кровь. – Быть может, во всех душах с самого мига творения. Быть может, Драконус, когда мы умираем, зло внутри нас высвобождается и устремляется во владения Хаоса. Или зло и есть то, что способно пережить все остальное…
Драконус ничего не сказал. Сказанное демоном повергло его в ужас, и ему подумалось – о да, он все еще был способен думать, – что Жемчуг нащупал жуткую истину. В одном из своих предположений.
В одном из них… я думаю… и заключается тайна. Очень важная тайна.
В одном из…
– Не хотел бы я повстречаться с заключенным во мне злом, – сказал Жемчуг.
Драконус бросил на него косой взгляд.
– Думаешь, кто-то хотел бы?
Овраг видел сон, поскольку сны теперь остались его единственной дорогой на свободу. Он мог ходить, куда ему вздумается, дотягиваться руками до предметов и все изменять по своему разумению. Мог сделать мир таким, каким хотелось, каким ему следовало быть, обителью справедливости, местом, где он сам был богом и наблюдал человечество в истинном свете: как толпу неуправляемых, но по-своему забавных детишек. Наблюдал, как они все вокруг хватают – когда, как им мнится, никто не смотрит. Как все ломают, делают больно, крадут. Слышал, как они уверяют, что не виноваты, как лихорадочно вываливают объяснение за объяснением, как раскаиваются, и раскаиваются, и опять раскаиваются, а потом идут и снова делают ровно то же самое. Детишки.
Своей божественной властью он сможет научить их, что такое последствия, тому самому страшному из уроков, от которого любой норовит уклониться до самого конца. Он научит их, поскольку сам его выучил единственным возможным способом – через шрамы и сломанные кости, через тошноту в душе, испробовавшей страх, через непоправимые последствия собственных бездумных решений.
Но детям также свойственны восторг и радость. Слишком уж это легко – во всем видеть лишь мрачное. Восторг и радость. Прекрасные порождения наивности. Он не был слеп к подобному, но, как и любой бог, понимал, что дары эти есть призыв о помощи. Просьба хоть чем-то утешить несчастных, погрязших в пороках. Искусство и гений, сострадание и любовь – лишь острова в осаде. Но никакой остров не пребудет вечно. Черные, кишащие червями, извивающиеся воды все прибывают и прибывают. Рано или поздно голодная буря поглотит все.
Хотя, быть может, природа стремится к равновесию. А очевидный дисбаланс, который Овраг, как ему казалось, наблюдал в сородичах, лишь иллюзия, и наступившее искупление будет соответствовать всем предшествовавшим ему крайностям. Падение окажется столь же внезапным и безжалостным, что и восхождение.
Во сне ему не приходило в голову, что сны эти ему не принадлежат, что подобная резкость суждений свойственна тиранам или даже богам, а таким, как он сам, – только если впасть в безумие. Он, однако, не был безумен, не был и тираном, и, несмотря на всю свою естественную (почти для каждого) склонность желать истинной справедливости, он все же был достаточно мудр, чтобы осознавать всю уязвимость моральных суждений, легкость, с которой их можно извратить. Значит ли это, что его сны были снами бога?
Хоть Кадаспала и был слеп, он ощущал многое из обуревающих Оврага видений – мог чувствовать сжигающий того гнев в том, как дрожат его веки, в жаре дыхания, в пробегающих по его лицу судорожных волнах. О, бесчувственный маг бродил сейчас по невидимому миру, исполненному возмущения и ярости, и жаждал отмщения.
Путей, чтобы сделаться богом, очень много, Кадаспала в этом не сомневался. Много путей, очень много. Стоит лишь отказаться умирать, отказаться сдаваться, отказаться умирать и сдаваться, и вот вам один из путей, на который забредают непроизвольно, и даже против желания – такие боги задумчивы и склонны к бездействию. Лучше всего их и не трогать, ибо пробуждение подобного бога грозит апокалипсисом. Нежеланная мощь – самая убийственная из всех, поскольку скрывающийся за ней гнев копился долго. Копился долго и долго, копился и копился, так что лучше его не трогать, не трогать, ни за что не трогать.
Других богов призвали к бытию, и природа подобных призывов может быть самой разной. Силы природы бушуют, пока не пробудится сама грязь. Возможность эта рождается везде, где сталкиваются несогласные между собой стихии. Жизнь. Намерение. Желание и потребность. Но и они порождались случайностью, поскольку там, где необходимые для сотворения элементы в изобилии – а это, безусловно, так и есть, – произойти может все что угодно. Нет, призвать бога можно и иным способом.
