Нет, он останется своим собственным миром. Так проще. А простота – это важно. Простота – это единственное, что только есть важного.
Он знал, что скоро от всего этого безумия придется бежать. Амбиции Градитхана полностью утратили чувство перспективы – таково проклятие келика. Теперь он безостановочно твердил о пришествии Умирающего бога, о неминуемом конце всего и последующем славном возрождении. Крысмонах подобных людей презирал. Они повторяли одно и то же так часто, что делалось до отвращения очевидным – все их слова не более чем желания, а желают они лишь того, чтобы эти слова подтвердились. Круг за кругом, ничего кроме сотрясения воздуха. Рассудок так обожает ходить кругами, придерживаться знакомой тропы, обожает саму ее знакомость. Круг за кругом, и с каждым кругом он делается все более глуп. Все больше и больше, диапазон мыслей сужается, тропа под ногами превращается в колею – он обратил внимание, что при этом уменьшается даже словарный запас, неудобные идеи отбрасываются, а вместе с ними и выражающие их слова. Круговая тропа делается мантрой, а мантра провозглашает идиотские желания – все должно быть так, как нам хочется, все так и есть, как нам хочется.
Фанатизм весьма популярен. Надо полагать, тому есть причина? Награда за то, что перестал думать, великое блаженство благословенного идиотизма. Что ж, Крысмонах подобному не доверял. Думать за себя он умел, это было единственное, что он умел хорошо, – и что же, отказаться от этого умения? Пока еще ему не доводилось слышать убедительного аргумента в пользу такого решения – но фанатики, само собой, и не используют никаких аргументов. Лишь остановившийся взгляд, угрозы, повод себя бояться.
Ну, с него достаточно. Нижние боги, он уже начал тосковать по городу, где родился. Где тень Паяцева замка и бухта с черной водой, а на дне ее спит демон, полупохороненный под илом и сброшенными балластными камнями. Может статься, там уже и не осталось никого, кто мог бы его опознать – да и с какой стати? В конце концов, его прежнее имя значилось в списках павших, и, мало того, список тот назывался «Чернопесий лес, 1159-й год сна Огни». «Мостожогов» больше нет, они мертвы, погибли в Крепи, а остатки уничтожены здесь, в Черном Коралле. Но к тому времени он уже давно считался погибшим, а прошедшие затем годы были чрезвычайно тяжкими – нет, опознают его вряд ли.
Да, сейчас, когда он шагал по главной улице жалкого лагеря, а в ушах отдавались громкие вопли чаек, название «Малаз» звучало весьма заманчиво.
Ты проиграл, Градитхан.
Отомстить тисте анди не удастся. Ни мне, ни тебе. Идея была дурацкой с самого начала, а теперь все зашло слишком далеко.
Переживать историю заново смысла нет. Он теперь понял. Только люди этому научиться не способны – и никогда не были способны, мать их так. Круг за кругом.
Из прохода между хижинами выбрался, пошатываясь, падший паломник, подбородок его был испачкан коричневым, а мутные глаза словно купались в сомнительном экстазе, рисующем в мозгу лживые картинки. Крысмонаху хотелось заехать безмозглому идиоту коленом между ног. Хотелось растоптать ему башку, чтобы оттуда потекла слизь цвета дерьма. И еще хотелось, чтобы это увидели дети, чтобы они все поняли и кинулись отсюда со всех ног.
Вот только ему было плевать.
– Верховная жрица.
Она подняла взгляд, вскочила из-за стола, подошла к нему, подобрав одежды, и поклонилась.
– Добро пожаловать, Сын Тьмы. Разве мы договаривались о встрече?
Он сухо улыбнулся.
– А мы хоть когда-то договаривались?
– Прошу, – сказала она, – входите. Я пошлю за вином и…
– Если это ради меня, Верховная жрица, то не стоит. – Аномандр Рейк вошел в небольшой кабинет, поизучал глазами два стула, выбрал из них менее изукрашенный и уселся. Вытянул ноги, сплел пальцы на коленях и задумчиво уставился на жрицу.
Она вскинула руки.
– Мне сплясать?
– А я тогда спою?
– Нет уж, возьми меня Бездна. Не стоит.
– Присаживайся, – сказал Рейк, указывая на второй стул.
Она уселась, держа спину прямо и выгнув брови в немом вопросе.
Он продолжал на нее смотреть.
Она глубоко вздохнула и откинулась на спинку.
– Хорошо, я уже расслабляюсь, видите?
– Ты мне всегда нравилась, – сказал он, отводя наконец взгляд.
– Нравилась в каком качестве?
– В качестве Верховной жрицы, разумеется. А о чем я, по-твоему, еще мог думать?
– Ну, это как раз и есть извечный вопрос.
– Которым задаются слишком многие и слишком часто.
– Вы ведь сейчас шутите, Аномандр.
Казалось, он изучал ее стол – не то, что было на нем разбросано, но саму столешницу.
– Маловат для тебя, – объявил он.
Она тоже бросила туда взгляд.
– К сожалению, вы заблуждаетесь. Это моя неорганизованность слишком велика. Дайте мне стол размером с бальную залу, я и его завалю мусором.
– Это означает, Верховная жрица, что у вас слишком обширный разум.
– Ну, – протянула она, – думать мне особенно не о чем, зато вот времени сколько угодно. – Она помахала перед собой ладонью. – Если мысли мои и растут в размере, то это от праздности. – Ее взгляд вдруг сделался пристальней. – А ведь мы все сделались праздными, не так ли?
– Она слишком давно от нас отвернулась, – сказал Аномандр Рейк. – А то, что я позволил вам взамен повернуться ко мне, всегда было сомнительным решением.
– Вы никогда не требовали поклонения, Сын Тьмы, и решение ваше сомнительно лишь в этом смысле.
Он поднял одну бровь.
– А как же мои очевидные недостатки?
– А что, Мать Тьма недостатков не имела? Тисте анди никогда не были столь глупы, чтобы требовать от своих икон недостижимого совершенства.
– От икон, – повторил Аномандр Рейк, нахмурившись и продолжая изучать стол.
– Не то слово? По-моему, самое подходящее.
– Вот потому-то я и не желал поклонения.
– Почему?
– Потому что верующие рано или поздно разбивают свои иконы.
Она хмыкнула, на какое-то время задумалась, потом, вздохнув, кивнула.
– О да, сотни рухнувших и забытых цивилизаций. А среди руин – статуи… со сбитыми лицами. Похоже, утрата веры всегда сопровождается насилием.
– В нашем случае – да.
Утверждение больно ее кольнуло.
– Так значит, мы не столь уж и отличаемся от остальных. Как это грустно осознавать.
– Коннест Силанн, – сказал он.
– От вашего взгляда у моего стола сейчас ножки подломятся, Владыка Рейк, – я вам так неприятна, что вы не решаетесь обратить на меня свой взор?
