– Ну что ж мы тебя тогда ждали, а, Жанн? Странная ты, ей-богу! – И быстрым шагом бросилась догонять Галку. До Жанночки вроде бы дошло, что подруги обиделись, и, не очень понимая, в чем дело, она кинулась вслед. Конфликт для нее все-таки был страшнее, чем повторный бронхит. Галка шла резко, курила на ходу.
Вторая остановка была у последнего пристанища Таниной матери Веры Григорьевны. Это была боковая аллея, слава богу, неглубоко – у самой дороги, с краю. Камень стоял обычный – серый мрамор, из недорогих. С овального керамического медальона смотрела с улыбкой молодая Вера Григорьевна. Таня почему-то упрямо хотела, чтобы на памятнике было обязательно фото молодой матери, хотя ушла Вера Григорьевна в самом почтенном возрасте – в восемьдесят два года. Молодая Вера Григорьевна улыбалась, кокетливо повернув голову чуть набок. И были прекрасны ее молодые глаза, и гладок блестящий пробор, и у шеи кружевной воротничок держала любимая наследная камея: тонкий профиль, завиток, еще завиток, чуть опущенный подбородок, прямая линия носа, узкая длинная шея – в общем, что-то от Веры Григорьевны, несомненно, есть. Таня достала тряпку из пакета, протерла камень, убрала засохшие цветы, зажгла поминальную свечку и повела свой разговор – как всегда, про себя, естественно. Минут через десять она закрыла калитку ограды и подошла к подругам. Галка осенила крестом фотографию Веры Григорьевны, а Жанночка, шмыгая носом, пожелала Вере Григорьевне спокойного сна. Таня и Галка переглянулись и вздохнули – теперь уже обе. До могилы тети Шуры идти было минут двадцать, самая глубь кладбища, где становился слышнее гул машин на Окружной.
– Нет, хорошо еще, что все-таки на одной стороне лежат, да, Тань? – бормотала Жанночка. – А то если бы на новом? А? Это же вообще был бы тихий ужас! – Представив это, Жанночка даже остановилась и покачала головой.
Наконец дошли, добрели, усталые, заморенные, замученные. На могиле тети Шуры стоял простой металлический крест, увитый когда-то ядовитого цвета пластмассовыми цветами, со временем потерявшими уже свою яркость и синтетический блеск. На местами уже ржавом кресте, в сердцевине его, был прикручен металлический же прямоугольник с выбитыми фамилией, инициалами и цифрами – годами жизни и смерти. Галка пристроила к изголовью принесенную корзинку, бросила в пакет отрезанную по пояс пластиковую бутылку, служившую вазой, с уже стухшей, темной, подмерзшей водой. Перекрестила теткин крест и сказала, как всегда, свою обычную фразу:
– Ну, спи, с Богом. Он тебе и судья.
Это заняло три-четыре минуты, и все двинулись в обратный путь, предвкушая сначала тепло и комфорт машины, а потом тепло и уют Таниного дома. В общем, все было исполнено четко, как всегда. И на сердце, как ни странно, от этого стало легче. В машине уже говорили обо всем, перебивая друг друга. Все повеселели, представляя, как сейчас, ну, минут через двадцать, разденутся, наденут теплые тапки, вымоют руки, сядут на кухне за стол, уже наверняка, как всегда, накрытый Таней. Таня бросится разогревать борщ и пирожки, Галка достанет из морозилки бутылку водки, и все отдохнут, вытянут ноги, согреют руки, выпьют первую стопку – и расслабятся, расслабятся наконец. И уже помягчеет окосевшая Галка и будет приставать к Жанночке с выпивкой:
– Да брось ты свою тачку, вызови такси, расслабься, будь человеком, а, Жанн?
Жанночка будет сопротивляться минут двадцать – на большее ее не хватит, такой характер. И она тоже махнет рюмку, и они с Галкой почти полюбят друг друга или хотя бы на время друг друга простят. А Таня станет наливать малиновый борщ, достанет из духовки подогретые пироги, потом потопчется, устало присядет, и после первой рюмки ей станет тепло, свободно и хорошо, и они начнут с почти ускользающими подробностями вспоминать свое далекое детство. И будут друг друга перебивать, перекрикивать даже и спорить, что было не так, а иначе, и называть друг друга идиотками и дурами. И обязательно всплакнут по очереди, а затем и вместе над какими-то подробностями, незначительными для других и кажущимися невероятно важными для них. Потом они поговорят о детях, мужьях, бывших и нынешних, невестках, зятьях, сватах, свекровях, дачах, болезнях, тряпках, книгах и фильмах. Потом опять будут перебирать свою жизнь, вспомнят, если не забудут, бывших возлюбленных – тех, из общей юности. Опять заспорят и, конечно, непременно поругаются, примерно раз в пятый за этот день.
* * *
Таня садовыми ножницами с хрустом резала курицу и поглядывала на подруг. Галка уже отогрелась, даже порозовела как-то, брови, сдвинутые к переносью от вечного напряжения, наконец встали на место. И Галка не прекращала жевать, хватая маленькой, сморщенной рукой то пирожок, то куриную ножку. «Господи, какая она голодная вечно», – с болью подумала Таня. Жанночка откинулась на стуле – яркая косметика ее растеклась, лицо покраснело, и теперь уже отчетливо виделись ее немалые года – в общем, все как оно есть. Пили, как всегда, водку, хотя Жанночка робко попросила коньяк.
– Перебьешься, – бросила ей Галка.
Потом Таня сварила кофе, все немного пришли в себя, но спустя минут сорок Галка опять потребовала выпить, и Таня пошла в комнату и из нижнего ящика стенки, где обычно у нее стояли початые бутылки спиртного, оставшиеся после Нового года и дня рождения, достала полбутылки забытого коньяка «Белый аист» и почти полную бутылку болгарского красного вина, дешевого и кислого, взятого, кажется, на глинтвейн. Таня, кряхтя, поднялась с колен. «Возраст, возраст», – подумала она. При виде бутылок пошло оживление – Жанночка выпила большую рюмку коньяка, а Галка с удовольствием, жадными глотками пила вино.
– Плохо не будет, а, девчонки? – забеспокоилась Таня.
– Нам теперь будет только хорошо, – уверила ее слегка заплетающимся языком Жанночка.
Потом Таня опять варила кофе, и снова были бесконечные разговоры, разговоры. Они внезапно и явственно почувствовали себя близкими и родными людьми, почти сестрами – ведь позади, за плечами, была долгая и непростая, с колдобинами и ямами, жизнь, долгая и временами непростая их дружба. Нищее детство, далекая общая юность и, как всегда, восхитительное взросление, постепенное возмужание, закалка, борьба, сопротивление и многое другое, из чего состоит, собственно, любая человеческая судьба. Обсудив детей, внуков, болезни – то, что наполняло их нынешнюю жизнь, – как всегда, начали вспоминать покойниц, собственно, невольных виновниц сегодняшнего события.
– Нет, все-таки святые они люди были, святые, – сказала размягченная и утихомиренная Галка. – Такое время выпало на их долю, не приведи господи. А ведь сумели сохранить в себе и силу духа, и вкус к жизни.
– И радоваться умели, – вставила Таня. – Не то что мы – ноем, скулим по любому поводу, а ведь у всех квартиры, пенсии, слава богу. Холодильники не пустые, дети здоровы – тьфу-тьфу.
– Да, народ нынче не тот, – согласилась Галка.
– Измельчал, – кивнула Жанночка. – Вот мама моя вдовой осталась в двадцать три года, через год после начала войны, в сорок втором. Похоронка пришла на отца через три месяца, как его забрали. Мне – четыре года. Мама только институт окончила – и сразу сутками в больнице. Я с няней сидела, а она пьющая была. Помнишь Глашу? – спросила Жанночка у Тани. – Хорошая была тетка, только пьющая, – повторила Жанночка. – Как выпьет, пугала меня ведьмаками. Господи, как я боялась тогда ее! – Жанночка вздохнула и громко икнула.
