— Хорошо, Анатолий Васильевич, если вы считаете, что корень зла во мне, то прошу вас: освободите меня от этой работы, назначьте другого исполнителя!
Я говорил это вполне искренне. Конечно, мой характер — не подарок, клиент я довольно трудный, но, положа руку на сердце, могу с полной искренностью сказать: когда я видел, что режиссерский замысел подчиняет себе материал, но не насилует его, как это было и в «Дон-Жуане», и в «Женитьбе», я шел на все, чтобы его освоить, каких бы трудов это мне ни стоило. Я не обращал внимания ни на свое место пришельца и новичка — неравноправное по сравнению с другими положение в труппе, ни на недоброжелательство некоторых коллег, ни на необходимость освоить неизвестную, новую для меня методу репетиций. Наоборот, все эти препятствия только подогревают во мне азарт, дают дополнительный стимул. К любой новой работе я подхожу с сомнением в своих силах и вполне доверяюсь режиссеру, который берется провести меня по тернистой дороге к созданию образа. Но есть одно условие, которое необходимо мне для успешной работы: я должен поверить, что путь, избранный режиссером, — верен. Именно этого здесь и не произошло.
Однажды на публичной репетиции, когда у меня не шла роль, Эфрос закричал на меня:
— Гоголя собрался играть?
Я бледный, с трясущимися губами, тихим, но внятным голосом ответил:
— Анатолий Васильевич, вы знаете мое убеждение, что гения сыграть нельзя. Дай бог разобраться в том, что он написал. А вот тут у автора инсценировки как раз прокол…
Смешно говорить, что мы оба желали успеха. Но я видел препятствия в несовершенствах, а точнее, в принципиальных пороках подхода к инсценировке, а Эфрос — в моем дурном характере. Он упрямо твердил, что я должен преодолеть свое неприятие, что во мне говорит мой вздорный, дурной характер, что вот точно так же когда-то во МХАТе зазнавшиеся «первачи» не поняли и не приняли Михаила Афанасьевича Булгакова, как я сейчас не принимаю инсценировку Балясного…
Мы разошлись быстро, и никакие усилия обеих сторон расхождений не сгладили. Я очень переживал эту ситуацию, писал ему письма, он мне отвечал… Я опять умолял его освободить меня от роли, а он считал, что я обязан ее сыграть. Репетиции шли тяжело, конфликты продолжались, к творческим прибавились и общественные, и частные — всякие. Мое раздражение становилось все более устойчивым. Оно искало выхода и не находило его…
Спектакль еще не был готов, еще наши с Эфросом баталии продолжались, еще писались друг другу отправленные и неотправленные письма, когда театр поехал на гастроли в Финляндию. Я пил в поезде всю дорогу. Пьяный человек — всегда виноватый человек, даже если он не так уж и не прав. На вокзале в Хельсинки, где нас встречали сотрудники советского посольства, мне что-то резкое сказала Яковлева, с которой все годы на Малой Бронной у нас были стойко неприязненные отношения, что-то я тут же ей ответил на матерном сленге, и стоило Анатолию Васильевичу повысить голос, чтобы призвать меня к порядку, как все накопленные за годы обиды зеленой волной поднялись откуда-то изнутри. Я вмиг оказался рядом с ним. Я держал его рукой за ненавистное мне в ту минуту лицо и выкрикивал слова ненависти.
— Да уберите вы его от меня, — закричал Эфрос.
Дальше — провал в памяти. Очнулся я в номере хельсинкской гостиницы в темноте. Зажег свет, потом потушил его. Состояние у меня было такое, когда хочется спрятаться от самого себя. Стыдно. Жгуче стыдно за самого себя. Как зверь по клетке, я ходил по номеру и материл, материл, материл себя. Только себя. Ощущение позора, стыда, который никогда ничем не искупить. Но проходит и это. Нет, не бесследно, но, по счастью, проходит. До поры до времени. Каждый из нас когда-нибудь заплатит за все. Я не исключение.
По возвращении в Москву я попал в больницу и хотел более в Театр на Малой Бронной не возвращаться. Но Эфрос заслал ко мне послов, и я вернулся. Вскоре я на какой-то период вообще бросил пить. Всем говорил, что «зашился». У непьющего человека много преимуществ. Если свои несогласия высказывает человек пьющий, у окружающих всегда есть повод сказать: «А что вы от него хотите? Он пьет. Нет, он не был пьян, но накануне…» Про трезвого, «зашитого» такого уже не скажешь. И полтора года, пока длились репетиции этого кошмара, я, трезвый, «зашитый», спорил с режиссером, стараясь четко формулировать все свои несогласия. Иногда в пылу спора мы оба глотали валидол. Наблюдая эти наши кровопролитные схватки с Анатолием Васильевичем на репетициях, часть актеров (Дуров, Дмитриева, Яковлева) кричала мне: кто ты такой, как ты смеешь и т. д. Другие, в душе согласные со мной, отмалчивались, предпочитая терпеливо дожидаться результатов: а вдруг спектакль станет очередной победой Мастера и вновь покорит какой-нибудь Франкфурт-на-Майне или Стрэтфорд-на-Эйвоне?
Наконец сыграли премьеру. Уже на первом спектакле после антракта обнаружилось, что второй акт будет досматривать только две трети публики. В конце спектакля я не успевал договорить финальную реплику от Автора, не успевал еще зажечься свет в зрительном зале, как основная часть оставшихся страстотерпцев устремлялась к выходу. И, как всегда бывает в каждом театре, небольшая, но очень активная группа почитателей демонстративно скандировала, пытаясь завести не успевшую сбежать в темноте оставшуюся часть публики на скандеж. В воздухе густо запахло провалом. «Прогрессивная» пресса вяло похваливала спектакль, пока наконец статья Анатолия Смелянского в журнале «Театр», довольно резкая, но справедливая, не расставила все по своим местам. Читая ее, некоторые актеры с удивлением говорили: «А ведь Козаков все это твердил еще два года назад!» К тому времени я уже ушел из театра. Вместо меня ввели другого исполнителя, и в какой-то рецензии проскочило, что теперь наконец в спектакле все идет как надо. Вскоре спектакль «Дорога» был снят с репертуара.
Последние постановки Эфроса на Малой Бронной мне не нравились, а на Таганке я не видел ни одного его спектакля.
Я ушел от него в 1980 году и никогда об этом не пожалел, ни одной минуты, как бы сложно ни складывалась моя дальнейшая жизнь. Нет, ни одной минуты. И хотя Эфрос на пятидесятилетнем юбилее Левы Дурова сказал мне:
— Миша, возвращайся в театр. Мы и тебе сделаем такой же юбилей.
Сказал как бы шутя, но с весьма серьезной подоплекой, — я не только и секунды не подумал о возвращении, но тоже, как бы шутя, ответил, что юбилей длится один вечер, а расплачиваться за него приходится каждодневными буднями в течение многих лет.
Девять лет — не шутка. Были дни, недели, месяцы, даже годы радостей от совместной работы — «Дон-Жуан», «Женитьба», репетиции «Месяца в деревне», но были и чудовищные взаимные обиды во время работы над спектаклем «Дорога».
Я по сей день за многое ему благодарен. Беда в том, что, как мне кажется, он никому и ни за что не хотел быть благодарным. Анатолий Васильевич не только не умел дружить с актерами (со своими он вообще считал это принципиально неверным), но даже не считал нужным просто сохранять с ними товарищеские и справедливые отношения. Чем же это закончилось?
И все-таки, несмотря на наши сложные и даже болезненные отношения, я убежден, что жизнь Анатолия Васильевича — своего рода подвиг. Она была очень плодотворной и очень драматичной. Эфрос первым из наших режиссеров обратился к поискам нравственности в нашей безбожной жизни. Именно это тогда сближало меня с ним и манило к нему. Теперь, когда прошли годы, я должен сказать, что очень многому научился у Эфроса и как актер, и как режиссер. В человеческой памяти хорошее безусловно должно быть превыше дурного, и самые светлые минуты нашего общения навсегда остались в моей памяти.
