Старший друг Виктор Некрасов
…С Виктором Платоновичем Некрасовым я встретился в Париже, попав туда туристом в 1975 году. Когда в телефонной трубке услышал по-русски: «Алло!» — именно по-русски: «Алло!» — забилось сердце. Пока я ждал встречи у входа в отель на рю де Моску (договорились, что Некрасов сам туда приедет, чтобы я чего-нибудь не перепутал в незнакомом городе), от волнения меня даже подташнивало. Мы не виделись несколько лет, а дружили годы.
Он поддерживал меня в моих актерских поисках, критиковал, ругал, снова поддерживал. Не забуду его коротенькое, но столь дорогое для меня письмо из Киева, в котором он похвалил за «Всю королевскую рать». Последний раз в Союзе я видел его у себя дома на улице Гиляровского. В Киеве его травили. Унизили обыском. Словом, создали невыносимые условия существования. Он приехал в Москву, и оттуда его стали выпирать в Киев, ссылаясь на отсутствие прописки. Маму, которую Вика нежно любил, он к этому времени уже похоронил и на старости лет женился. Во время этой московской побывки долго бродил по улицам со своим давним другом Геной Шпаликовым, ведя грустные разговоры «за жизнь». И Генка, и Вика, оба были оптимисты и выпивохи — так что, если уж они загрустили, дела действительно были неважнецкие.
Некрасов написал тогда статью под названием «Кому это нужно?», в которой задавал властям вопрос: кому выгодно доводить людей до такого состояния, чтобы они были вынуждены покидать Родину? Приводил примеры: Иосиф Бродский, другие. Разумеется, он не был столь наивен, чтобы отнести статью в «Известия» или в «Советскую культуру» (ее бы там просто не напечатали), и, уже доведенный киевской травлей до ручки, передал статью на Запад. Так что когда я спустился встретить его и Галю, то следом за такси, на котором они прибыли, увидел «хвост». Две «Волги», нимало не скрываясь, остановились у моего дома. Мы поднялись. Сидели целый вечер. Говорили. Вика рассказывал про обыск, про Киев, про то, как зашел в Москве к жене Солженицына как раз в тот момент, когда выдворенный классик звонил ей из-за кордона. В своем стиле поиронизировал:
— Просит меня явиться и заявляет: «Будем говорить о судьбах русской литературы». Ну, о судьбах так о судьбах. Прихожу. Классик с места в карьер: «Виктор Платонович, у нас с вами в распоряжении тридцать семь минут и двадцать секунд. Когда вы бросите пить? Вы уже не писатель, а писатель плюс пол-литра водки» — и т. д. и т. п. Понимаешь, Миша, прочел он мне антиалкогольную лекцию ровно на тридцать семь минут и восемнадцать секунд и за две секунды попрощались. Так вот и поговорили о судьбах русской литературы… А тут я попросил у его жены трубку и говорю ему: «Исаич, это Некрасов взял трубку на четыре с половиной секунды, чтобы сказать, что я пью с вашей женой водку и запиваю пивом. Все. Мое время истекло!»
Смеемся, грустим, думаем, как жить. Выпиваем…
Могло ли мне тогда прийти в голову, что через несколько лет я буду стоять на рю де Моску, на Московской улице в Париже, и ждать «француза» Вику Некрасова?
От волнения, стало быть, подташнивает. Курю. Посматриваю на часы. Конспиратор из меня никудышный. За стеклянной дверью — портье отеля, в котором всегда поселяют советских туристов. Правда, группа моя уже улетела в Москву, я в Париже один в ожидании группы из Казахстана — мое место в самолете оказалось в их коллективном билете. Но все-таки этот портье…
Наконец на узкой-преузкой рю де Моску вижу господина в расстегнутом плаще и джинсовом костюме — такой располневший, поседевший и вытянувшийся Тото. Делаю несколько шагов навстречу. Ноги не слушаются, голова кружится, прислоняюсь к стене дома. Он тоже приостанавливается и тоже прислоняется к стене шагов за десять от меня. Стоим. Молчим. Наверное, плачем. Он:
— Мишка, твою мать! Ты — на фоне Парижа.
Потом сидим на улице у какого-то кафе в районе Монмартра. Фиеста… ее в душу! Можно сказать, праздник, который всегда со мной! Будь он неладен, такой праздник!
— Ну что, Миша, — говорит он хорошо знакомым мне одесским выговором, — вас, конечно, весьма интересует, как ваш знакомый писатель, бывший фронтовик, защищавший вас в окопах Сталинграда, когда вы еще сосали соску, живет теперь в городе Париже? Отвечу сразу, не буду томить вас, дорогой Миша, чтобы вы не подумали, что не хочу ответить прямо на поставленный вопрос, имеющий отношение к идеологии, политике, политэкономии и прочим глупостям: и та гребаная страна, и эта гребаная страна! Вас устраивает такой ответ или у вас все же есть вопросы? Тогда задавайте и торопитесь, так как потом я буду очень-очень подробно, как на следствии, допрашивать вас, мой драгоценный зарубежный друг!
У «зарубежного друга» вопросы, конечно, есть, но и времени у нас предостаточно — двое суток, так что с кардинальными вопросами не тороплюсь.
— Ну, а все-таки, как вы поживаете?
— Как я поживаю? Как видишь — курю «Голуаз», пользуюсь, как всякий нормальный француз, одноразовой зажигалкой, ношу скромный джинсовый костюм и кепи… Сейчас мы с тобой что-нибудь закажем… Нет, внутрь кафе входить не надо. Он сам к нам подойдет.
Действительно, официант как из-под земли вырос. Виктор Платонович обращается к нему по-французски, говорит медленно, будто подбирая слова.
— Ты что-нибудь пить будешь? Я сейчас в завязке, после больницы.
— Нет, Платоныч, я обойдусь. Закажите лучше кофе.
— Кофе я уже заказал. А поесть?
— Ничего не хочу.
Официант уходит.
— Стало быть, вы лежали в больнице?
— Да.
— А сейчас как?
— Сейчас нормально… Живем мы с Галей в двух шагах отсюда. Квартирку мою ты наконец увидишь. Работаю. Написал уже книжонку о Париже…
— «Записки зеваки»? Знаю. Читал. Здорово.
— Я рад. Значит, у нас меня читают?
— Если повезет.
— А Солженицына «Бодался теленок с дубом» читал?
— Нет.
— Хорошая книга. Конечно, там все, как всегда у него, — через свой пуп. Эгоцентризм невероятный, но книга хорошая. Особенно хорошо получился портрет Трифоныча. Написано с любовью к нему. И с пониманием. Хотя главы есть страшненькие. В общем, сам прочтешь. Хотя прости, о чем это я? Книга толстая, тут не успеешь, а с собой я бы тебе дал, но не нужно рисковать, прошмонать могут…
— Да, Платоныч, я уж обойдусь. Потом как-нибудь, рано или поздно прочту.
— Лучше, конечно, рано… Вот, понимаете, Миша, — перешел он опять на жаргон, — есть и некоторые преимущества парижского образа жизни. Этому правительству глубоко насрать, кто и что читает и читает ли вообще. Ему важно, чтобы вы платили подоходный налог, не слишком нарушали общественный порядок, а что вы читаете, пишете или думаете, это ваше частное дело. Здесь я отвык от стукачей, могу кричать, что, скажем, Жискар д’Эстен или Никсон — говно.
— Это и я могу…
Рассмеялись.
— Ладно, все это херня. Расскажи мне, как же это все-таки вышло с Генкой Шпаликовым?
