— Знаю.
— Так ты все знаешь, — смеется он.
— Нет, не все. Что у вас?
— Ну, что у меня… Тоже книжка вышла. Англичане ее перевели, есть хорошие рецензии. Вот поэтому я в Англии.
— Это здорово, — говорю я.
— Здорово-то здорово, А знаешь, какой тираж?
— Откуда мне знать.
Он называет цифру, по тем временам для русского читателя мизерную.
— Ты помнишь, у меня вышла книга о русской поэзии тиражом сто тысяч, и через день ее с прилавков как корова языком слизала… Здесь, естественно, все иначе. Читают только в России. И духовность там, у нас.
— Может, и так. Но что читают? Вы обращали внимание на то, что читают в метро, в троллейбусах?..
— И это правда, но все равно читают. Нет, Миша, я не жалуюсь, жаловаться причин нет… Я преподаю, у меня дом, я много езжу по миру.
— Ну, и дочь Маша с вами, — добавил я.
— Да, да, все так, и это прекрасное чувство личной свободы: пиши, что хочешь, живи, как хочешь, но…
— Слушайте, у вас нет другого глобуса? — говорю я.
— Не понял?
— Есть такой анекдот. Вызывают одного еврея в органы и говорят: «Выкатывайтесь из страны на все четыре стороны. Вот вам глобус, выбирайте». Он его покрутил, покрутил, а потом грустно спрашивает: «Слушайте, у вас нет другого глобуса?»
Посмеялись, выпили.
— А что Эмма Коржавин? — интересуюсь я. — Успокоился там, в Америке? А то по Москве ходили слухи, что он от ностальгии чуть ли не корабли советские в порту встречает…
— Как будто успокоился. Книжку выпустил. Толстая книжка. Честная, но не получилась…
— Я читал.
— Все ты читал.
— Не все, далеко не все.
— А все читать и не надо. Много выходит барахла и здесь, в том числе на русском.
— Не без этого, — соглашаюсь. — А с кем вы здесь видитесь?
Эткинд задумывается:
— С друзьями, с ближайшими друзьями. Понимаешь, Миша, эта третья эмиграция, как и предыдущие, впрочем, живет сложно. Это, надеюсь, для тебя не секрет.
— Почему? Объясните мне, Ефим Григорьевич, отчего? Что вы не можете поделить? — допытываюсь я.
Он опять задумывается.
— Как бы тебе популярней, Миша… Понимаешь, в конечном счете все мы советские люди. И умрем советскими людьми. А ты знаешь, как спорит советский человек? Иначе, чем человек западной культуры. Те спорят как? Один, скажем, говорит: «Мне очень нравится эта бутылка русской водки: оригинальная форма, со вкусом сделанная этикетка, прозрачный цвет жидкости, и она очень хороша на вкус». Другой возражает: «Позвольте с вами не согласиться: форма бутылки несовременная, этикетка недостаточно броская, приятнее, когда спиртное имеет цвет, вкус у водки слишком резкий». Тогда первый говорит: «Как интересно! На один и тот же предмет можно, оказывается, посмотреть и так». А наша схема спора иная. Первый: «Замечательная бутылка, клевая наклейка, водка что надо, лучше не бывает». Второй: «Что хорошего в этой стекляшке, наклейка дрянь, водка говно!» Первый: «Это водка говно? Сам ты говно!» Вот так спорим мы, советские люди… Эта метода спора распространяется и на более важные вопросы, касающиеся, например, судеб России, эмиграции, литературы, того, каким должен быть эмигрантский журнал. И оттого мы все врозь… Ну, может, я несколько преувеличиваю. Но в принципе это так.
— Невесело вы рассказали, Ефим Григорьевич. Смешно, но невесело.
Выпили. Меня потянуло на стихи.
— Можно, я Бродского прочту?
— Валяй.
Здесь утром, видя скисшим молоко,
Молочник узнает о вашей смерти.
Здесь можно жить, забыв про календарь,
Глотать свой бром, не выходить наружу
И в зеркало смотреться, как фонарь
Глядится в высыхающую лужу.
— Хорошо прочел. Молодец.
— Он пишет хорошо, — говорю я.
— Но и читаешь ты его неплохо.
— Спасибо на добром слове.
Ефим Григорьевич очень хорошо знал и любил Бродского.
— Да, любопытно, — вздохнул Эткинд. — Выпьем за Иосифа?
Выпили…
— А хочешь, Миша, я тебе расскажу, как я в Америке с Солженицыным встретился?
— Еще бы! — Я знал, что Эткинд дружил с ним и много сделал для Солженицына в трудные для того времена…
— Во-первых, я долго не мог пробиться к нему по телефону. Неоднократно объяснял секретарю, кто я такой. Наконец через секретаря же Александр Исаевич назначил мне свидание не дома даже, нет, а в… (Тут Ефим Григорьевич назвал какой-то американский университет — какой именно, я забыл.) Секретарь меня предупредил, чтобы я не опаздывал. Зная пунктуальность Александра Исаевича, я был точен. Когда я вошел в кабинет, Солженицын возбужденно по нему расхаживал и отчитывал какого-то американского журналиста за опоздание на пять минут. Увидев меня, быстро взглянул на часы и сказал: «А вот Эткинд пришел точно! Молодец!» Аудиенция длилась недолго. И Солженицын, подняв воротник пальто и напялив на самые глаза шапку — не хотел, очевидно, чтобы к нему лезли студенты, — энергичной походкой ушел… А ведь мы впервые увиделись в эмиграции, и нам было о чем поговорить… Эткинд замолчал…
— И все? — спросил я.
— И все, — сказал Ефим Григорьевич.
Мы выпили. И опять выпили. И опять…
Про любимое телевидение
После «Удара рога», имевшего успех и получившего хорошую прессу, я, полагая, что мое положение на студии укрепилось, предложил Цветной редакции (цвет тогда еще был большой редкостью) снять телеспектакль по комедии румынского драматурга Михаила Себастьяну «Безымянная звезда». Главную роль должен был играть Олег Даль, главную женскую — молоденькая Настя Вертинская, игрока, ее любовника — Игорь Васильев, удачно сыгравший в «Ударе рога» отрицательную роль. Нас запустили, но…
Но в этот момент на телевидении произошли большие перемены. Председателем Государственного комитета по радио и телевидению был назначен Сергей Георгиевич Лапин. Когда-то он возглавлял Радиокомитет, потом перешел на дипломатическую работу, был послом в Китае и Австрии. О нем знали главное — он личный друг Леонида Ильича Брежнева и, стало быть, его прямой наместник на телевидении. В кресло первого заместителя председателя сел Энвер Назимович Мамедов, до этого возглавлявший довольно специфическое заведение под названием Иновещание. Вторым заместителем Лапина стала дама — Стелла Ивановна Жданова. Она не была ни дипломатом, ни офицером КГБ, а имела вполне мирную, впрямую связанную с телевидением профессию театроведа. Этого, конечно, было недостаточно, чтобы стать заместителем Лапина, но у Ждановой был сильный аргумент — ее муж был помощником А. Н. Косыгина. Главным редактором Литдрамы был назначен Константин Степанович Кузаков, о котором не знаю ничего, кроме того, что всерьез считалось, будто он внебрачный сын Сталина. Эта всесильная компания правила с конца 60-х и вплоть до смерти Брежнева. Эти времена на телевидении вошли в историю как столапинская эпоха.
