— Вам что, не известно, что артистка Коренева вышла замуж за американца и уезжает с мужем в США? Так чего же вы хотите?
И действительно — чего же я хочу? Я даже как-то успокоился, во всяком случае, понимал, что у руководства есть аргумент, чтобы не ставить мои работы в программу. И вдруг — по телевизору идут мои «Попечители»! Значит, дело с показом (непоказом) «Покровских ворот» вовсе не в отъезде Кореневой. Бегу к Хессину. Борис Михайлович снова взял меня за пуговицу и проникновенно сказал:
— Миша! Будем откровенны до конца. Никто не решится выпустить вашу картину в эфир, пока ее не посмотрит Лапин. Но показывать ее ему я вам не советую. Лапину картина не понравится. Это точно. Лучше подождать.
Подождать? Подождать чего? И сколько можно ждать? Я позвонил Лапину и попросил его посмотреть «Покровские ворота». Он сказал:
— Непременно посмотрю. Позвоните мне через неделю.
И посмотрел. Лапин был человеком слова. Слова и дела. Всесильный председатель был образованным человеком, слыл любителем и знатоком поэзии. Говорят, у него дома на книжных полках стояли запрещенные у нас и изданные за рубежом книги Мандельштама, Набокова, Розанова и им подобные. В общем, разбирался. Звоню, как условились, ровно через неделю. Тут же соединяют.
— Как вам картина, Сергей Георгиевич?
Пауза. Томительная, не предвещающая ничего хорошего. И потом:
— Да, мерзостную картину вы сняли, доложу я вам.
— Так уж и мерзостную, Сергей Георгиевич?
— Конечно. А вы как думали? — И пошло-поехало, как всегда, когда начальник заводится на подчиненного, стоящего перед ним на ковре. — Вы опорочили образ советского воина! Сделали из него карикатуру (это про милейшего Савву Игнатьевича). Вы с Зориным не можете открыто сказать: долой красный Кремль и делаете это в вашей картине ползучим маневром! Это не комедия, а пасквиль! Такие фильмы делают люди, сбегающие в Израиль или в Америку! Это же какой-то Зощенко!
— Почему какой-то? — все же успел вставить я.
— Ну, я имею в виду, что, по-вашему, со времен Зощенко в нашей стране ничего не изменилось?!
— А вот в Доме кино, Сергей Георгиевич, картину приняли очень хорошо.
— Еще бы! Я этот ваш рассадник — Дом кино — хорошо знаю!
Делаю последние отчаянные усилия:
— И на партконференции телевидения ее тоже нормально восприняли.
— А нашим что бесплатно ни покажи, все нравится!
Бред какой-то! Я уже глотаю валидол у телефона.
— Так что же делать, Сергей Георгиевич? Может быть, отдать картину Сизову, в Госкино?
— А может быть, прикажете вашу распрекрасную картину отправить на международный фестиваль? — И председатель повесил трубку.
О, мудрый Хессин! Он оказался прав. И хотя мы с Зориным никуда уезжать не собирались, фильм положили на полку. Оставалось дожидаться лучших времен.
Бог милостив, дождались. Умер самодержавный друг Лапина Леонид Ильич Брежнев. Пришел Андропов. Вызвав к себе председателя Гостелерадио, в разговоре с ним заметил, что было бы очень неплохо, если бы зритель, сидя у телевизора, имел хоть иногда возможность улыбнуться.
— Есть у вас там в запасе хоть одна новая комедия?
Одна в запасе была. Моя.
Меня вызвали в «Останкино» и, потребовав сокращений всех этих «натюрлих», «ферштейнов» и почудившихся им намеков на Сталина, стали готовить мой несчастный водевиль к показу на экране. Работа, надо вам сказать, ювелирная. Есть, к примеру, такой крупный план: Велюров — Броневой на фоне натуральной (!) деревянной решетки парковой эстрады поет «Все стало вокруг голубым и зеленым…»
— Убрать этот кадр!
Почему? Оказывается, если вглядеться внимательно не в лицо Броневому, а в эту проклятую решетку за ним, можно увидеть узор, напоминающий шестиконечную звезду! Я снимал, сто раз монтировал, ничего не заметил. Они — все разглядели и усекли.
Но все-таки картина вышла. И имела у нормальной зрительской аудитории вполне нормальный веселый успех. В «Советской культуре» появилась хорошая рецензия Аллы Гербер. Я мог торжествовать победу. Не рухнул красный Кремль от моей ленты! Но — «рано пташечка запела, как бы кошечка не съела…». Умер Андропов. Пришел Черненко. Из ЦК на телевидение прислали письмо с требованием поднять идеологический и художественный уровень фильмов, показываемых на телеэкране. В письме приводились примеры двух идейно ошибочных фильмов: «Ветер» по сценарию Игнатия Дворецкого и наши «Покровские ворота». Формалистические изыски Козакова привели к идеологическим ошибкам: «Куда в финале картины улетает мотоцикл Савранского?!» — вопрошали авторы письма.
А в самом деле, куда? Видит Бог, хотя в моем водевиле и закладывались кое-какие вторые смысловые планы и подтексты — мотоцикл Савранского я ни в Израиль, ни в Америку не направлял. И не думал даже. Но картина опять оказалась на полке.
Но вот Бог прибрал и Черненко. И мои «Покровские ворота» опять вернулись на голубой экран. Правда, и на сей раз не обошлось без вивисекции. Вернули все «натюрлих», даже полечку «Мой отец запрещал…», за которую я стоял, как Павлов за дом в Сталинграде, но тогда так и не уберег, зато попросили убрать все, что связано со спиртным: шла борьба Горбачева за трезвость. Пришлось подсократить пьянство Велюрова, и — выпустили! Потом прошло и это. И стало уже не до национальных особенностей, не до пьянства Велюрова и не до узоров на решетках городского парка… И вот уже почти двадцать лет фильм идет в первозданном виде.
Состарились создатели и герои. Нет уже Жени Моргунова и Лизы Никищихиной. Нет и старой московской тетушки Костика, прелестной Софьи Станиславовны Пилявской. Не стало и замечательной Маргариты Павловны — Инны Ульяновой. Повзрослел и стал звездой Костик — Олег Меньшиков. Как это он говорил в нашем фильме: «Молодость — это недостаток, который быстро проходит. Вы оглянуться не успеете, как я изменюсь…» Радуюсь его успехам. Дай ему Бог…
Вся эта история не стоила бы и выеденного яйца и даже упоминания, однако смехотворность с ней произошедшего как нельзя лучше характеризует время, по которому многие, хлебнувшие в нем посильней моего, испытывают теперь странную ностальгию. С другой стороны, не такая уж она и странная, учитывая сегодняшнее положение дел на художественном вещании, в телекино и вообще во всем, что связано с культурой.
Как бы ни было трудно тогда пробить, поставить что-то стоящее, прежде всего по идеологическим причинам, — существовали лазейки. Запретил мне Лапин работать на ЦТ, я смылся в учебную редакцию и там за гроши снял трехсерийного «Фауста» и односерийный «Маскарад». Но гроши-то эти все-таки находились. Остальное дополняли энтузиазм и фантазия. А сегодня я даже не понимаю, с какого конца, через какую лазейку протащить что-либо художественное: телеспектакль, фильм, поэтическую передачу, если именно на них денег нет и не предвидится. А играть в новые игры у меня уже нет ни сил, ни умения, ни желания. Шоумен — это совсем другая профессия. Говорю это без всякого снобизма. Честь и хвала шоуменам всего мира, если они свое дело делают хорошо, с достоинством и вкусом. Правда, во всем мире таких — единицы…
