Но вернемся на кладбище. Памятники. Много я перевидал их в своей жизни в разных странах. Помню знаменитое миланское кладбище-музей, где могилу содержать дороже, чем человеку жизнь прожить. Не кладбище — музей скульптур. Видел не менее знаменитое воинское Арлингтонское в Вашингтоне, где солдаты уравнены одинаковыми крестами. Видел грузинские пантеоны, в основном стелющиеся или слегка поднимающиеся над землей. Большие прямоугольники и квадраты — на четверых бы хватило, — облицованные мрамором и гранитом. Над квадратами кое-где торчат бюсты генералов, заставляющие вспомнить чудный фильм Эльдара Шенгелая «Необыкновенная выставка». Досадные ляпы особенно заметны на фоне строгой красоты и гармонии грузинских пантеонов.
О чем говорит памятник на могиле? О чем он должен сказать? О человеке, который нашел под ним последний приют. И чем значительней была его жизнь, тем меньше слов, меньше украшений она требует. В храме Александро-Невской лавры среди каменных плит на полу — медный лист, на нем три слова: «Здесь лежит Суворов». И все. Стоял в Мтацминдском пантеоне огромный валун серо-зеленоватого цвета с надписью: «Галактион». Всем ясно, какой Галактион. Это тот случай, когда фамилии не требуется: раз Галактион — значит, Табидзе. Раз Чарли — значит, Чаплин, раз Элла — значит, Фицджеральд. Но и здесь поддались соблазну уточнить и заменили надпись: «Поэт Галактион Табидзе». Жаль. Вот у Важа Пшавелы все осталось как было: серый камень, письмена, вечность.
Возможно, так было всегда, но почему-то кажется, что именно нынешние памятники часто говорят не столько об усопших, сколько о людях, которые им эти памятники воздвигли. И кажется, что люди эти — вдовы, родственники, близкие, — преодолевая свалившееся на них горе, больше всего боялись упустить последний шанс поучаствовать в ярмарке тщеславия. Грешно говорить, но если покойный еще при жизни не проявил предусмотрительности, не озаботился памятником себе или хотя бы идеей такого памятника, его подстерегает много неожиданностей. На Новодевичьем кладбище, этой главной похоронной ярмарке тщеславия нашей страны, много всякого, что нарушает приличествующие сему месту размышления о вечном и даже настраивает на легкомысленный лад.
Большими поклонницами реализма проявляют себя вдовы военачальников. И даже не просто реализма, а какого-то особо конкретного. Тщательно сработанная в белом мраморе поколенная статуя маршала связи дополнена важным атрибутом — покойный связист навечно застыл с безукоризненно изваянной телефонной трубкой в руке. А к статуе маршала артиллерии прикручена чуть ли не в натуральную величину «катюша», выполненная, к счастью, не в мраморе, а более легком материале, кажется, алюминии.
У вдов творческих работников тоже наблюдается тяга к реализму, иногда осложненная метафорой. Правда, именно метафора иногда подводит как раз тем, что не дает отступить от реализма. В одном из грузинских пантеонов, втором по знаменитости после Мтацминдского, могила драматурга Георгия Мдивани, автора героической саги о деяниях чекистов «Твой дядя Миша» и другой подобной макулатуры, но более известного по эпиграмме: «Искусству нужен Жорж Мдивани, как голой жопе гвоздь в диване». По завещанию московский автор покоится теперь на родине предков. Огромный черный мраморный квадрат, как у всех, но есть деталь, которая привлекла внимание: огромная черная мраморная книга. Не книга даже — фолиант масштаба «Божественной комедии». Она навеки сомкнула страницы. И это символично! Никто никогда больше не сыграет «Твоего дядю Мишу» и не прочтет ни строчки автора, хотя книга призвана напомнить живущим: се был летописец времени!
Людмила Толстая, вдова советского графа и писателя Алексея Николаевича Толстого, выстроила мужу пышный саркофаг. На большом барельефе — профиль покойного, а под ним — объемные фигурки в бронзе — скорбящие герои произведений писателя. Скорбят Рощин и Телегин из «Хождения по мукам», застыли в неуемном горе сестры Катя и Даша, склонили головы и навеки задумались о своем создателе Александр Меншиков и Петр Великий. А что такого? Есть Петр Пушкина, а есть Петр и Алексея Толстого! Так-то оно так… Но вот вообразить себе Петра Великого статуэткой на могиле великого Пушкина вряд ли возможно…
Или вот — человечек в легкомысленном шапокляке, с бабочкой, обвязанный пулеметными лентами — персонаж оперетты «Свадьба в Малиновке», поигрывающий на черном могильном камне бицепсами и трицепсами, а внизу еврейская сентиментальная надпись безутешной вдовы, разумеется, на русском языке, — памятник прославленному опереточному комику Ярону. Мне довелось знать Григория Марковича. Этот любимец московской публики еще с 20-х или 30-х годов жил долго, весело и весьма успешно. Играл всех смешных персонажей в «Сильвах», «Марицах», «Веселыхвдовах», «Графах Люксембургских» и «Принцессах Герольдштейнских» прошлого или в их модификациях советского производства; он же — Яшка-пулеметчик, лихо отплясывающий танчики с огромной украинской бабищей в опереттах Дунаевского и кто-то еще. Ярон был очень маленьким лысым евреем с выпученными глазками и обаятельной улыбкой и высоким пронзительным голосом, слышным даже с галерки. Стоило ему с неизменным фирменным «гэком» — ужимкой, уверткой возникнуть на сцене, а иногда только определить себя голосом перед выходом, как в зале возникали дружные аплодисменты, не умолкавшие до конца спектакля. Ярон наигрывал безбожно, настолько безбожно и простодушно, что это делалось своего рода искусством, даже, если хотите, эталоном искусства комика-буфф. И все комики-буфф нашей страны равнялись на крошечного Ярона. Нет, конечно же, они были разные, и наверняка кто-то из них даже пытался противостоять манере столичного Ярона, но что с того. Эталон оставался за Яроном.
Он был забавным человеком, не лишенным остроумия. На сборном концерте мастеров искусств в Колонном зале Дома союзов, в который я, молодой тогда артист, был приглашен как участник популярной картины «Убийство на улице Данте», мне за кулисами довелось увидеть следующую сцену: маленький Ярон подошел к огромному мхатовцу В. Ершову, народному артисту СССР, в прошлом — кавалергарду, и, глядя на него снизу вверх и как бы еще нарочно уменьшившись в росте до того, что создавалось впечатление, что Ярон Ершову еле достает до промежности, лукаво сказал:
— Володя, давай с тобой вместе выступать в концертах! Мы сработаем отличный номер!
— А что мы с тобой будем делать? — спросил наивный Ершов своим глухим, глубоким, академическим голосом, тряся мхатовскими брылами, отчего голос его басово вибрировал. Ярон лукаво поглядел на окружавших артистов — для них и был затеян этот разговор с добродушным Ершовым в накрахмаленной рубашке с неизменной «кисой» в горошек — и своим высоким голоском завершил сцену репризой:
— А тебе, Володя, не придется ничего делать. Ты будешь стоять, а я буду по тебе лазать!
Прошли годы, я оказался на Новодевичьем и увидел памятник на его могиле. Хочется думать, что сам Григорий Маркович, увидь он этот памятник, должен был бы взять предмет потяжелее, напрячь все свои силенки и двинуть им по творению скульптора. А может, он бы смеялся до слез, а может — и такое вполне возможно, — ничего бы не имел против черного мрамора, на котором его барельефы в опереточных ролях. Нет, верится, что это произведение искусства не пришлось бы по душе прекрасному артисту оперетты Ярону. Но что поделаешь, если у безутешных вдов — буйная творческая фантазия…
