В 2004 году в издательстве «Независимая газета» вышел объемный том, как мне тогда казалось, итоговой книги «Третий звонок». Но в последние годы накопились еще заметки, дневниковые записи, пьеса, эссе о Шекспире.
И вновь подвожу итоги, на сей раз — пожалуй, самым полным двухтомником.
Хочу сказать слова благодарности прежде всего редакторам. А у меня их было несколько, так как книга, как я уже заметил, писалась, увеличивалась и издавалась постепенно.
Первый человек, которому низкий поклон, — Станислав Борисович Рассадин — первый читатель и редактор «Рисунков на песке».
Второй редактор — Наталья Борисовна Мордвинцева, работала над первым и вторым изданиями «Актерской книги» в издательстве «Вагриус».
Третий — Валерий Васильевич Стародубцев. Он помогал мне в издании книги, вышедшей небольшим тиражом — 1000 экземпляров в издательстве «Независимая газета».
И, наконец, четвертый редактор — Елена Николаевна Тришина. Ей принадлежит работа над этим двухтомником. Полагаю, нет надобности объяснять, как важен настоящий редактор и что это за профессия.
Размышляя над названием двухтомника, я пришел к выводу, что первый том уже традиционно будет называться «Рисунки на песке», второй же — «Третий звонок».
После третьего звонка для меня наступает момент истины: я выхожу на сцену, ведь прежде всего я актер. Какой? Не мне судить, да и не об этом книга. В ней есть об актерах, которых я всегда ставил много выше себя, великих актерах моего поколения: Евгении Евстигнееве, Павле Луспекаеве, Олеге Борисове, Олеге Ефремове, Олеге Дале, Андрее Миронове. Называю только любимейших из любимых, не поминая всуе великих актеров старшего поколения и оставляя на суд времени более молодых, среди которых тоже попадаются большие таланты.
Моя единственная книга — о Театре. Я пробовал себя в актерстве, режиссуре, эстраде, телетеатре, телефильмах, поэтических монофильмах. Все это для меня — ипостаси Театра, вся моя жизнь пропитана и отравлена Театром. И даже поэзия и поэты, о которых я размышляю, — тоже часть моего Театра.
А еще — я писал о людях, с которыми свела меня судьба в разные времена, в разных обстоятельствах и географических точках. Я, родившийся в первой трети XX века, в 1934 году, доживший до начала XXI века, одним глазком заглянувший в неясное мне будущее, надеюсь, что те, кто будет жить после нас, если захотят узнать о театре второй половины прошлого столетия, обратят внимание и на мое свидетельство о времени, в котором протекала моя путаная, полная противоречий, радостей, падений и поисков жизнь в театре. Молодым читателям моей книги многие имена драматургов, режиссеров, актеров, а также всякого рода важных начальников уже ни о чем не говорят, для них это — древняя история. Так что ж? Я же не писал бестселлер на тему: «Поговорим об искусстве — кто с кем живет».
Моя книга (хорошо или плохо) написана по другим законам, с иной сверх-сверхзадачей. Ее можно читать с конца или с начала, пропускать страницы, даже целые главы. А не придется по вкусу — передарить или просто выбросить за ненадобностью, чтобы не занимала места в доме. Я и сам так поступаю, и, признаюсь, нередко. Говорю об этом искренне и честно, без кокетства, как, надеюсь, и написаны эти увесистые тома.
[1]
Глава первая
Писательская надстройка
На Московский вокзал «Красная стрела» прибывает ранним утром. За полвека регулярных приездов в Питер (съемки, гастроли, репетиции, концерты) мои движения доведены почти до автоматизма: по дуге пересекаю привокзальную площадь и оказываюсь у подъезда гостиницы «Октябрьская». Бросив вещи и умывшись в номере, выхожу на улицу Восстания. Еще несколько шагов — и я на Невском. Он еще не запружен народом, троллейбусы полупустые, и только у булочных начинают скапливаться первые покупатели — любители свежего хлеба. Стоит лишь взглянуть на перспективу Невского проспекта, чтобы откуда-то из глубины выплыли мандельштамовские строки:
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез…
Это и мой город. Я иду по Невскому, с любопытством всматриваясь в фасады хорошо знакомых мне зданий, радуясь вечному присутствию медных клодтовских атлетов, сдерживающих коней над Фонтанкой, блещущему впереди кораблику на шпиле Адмиралтейства, титанам, согнувшимся под тяжестью земного шара на крыше большого углового здания зингеровской компании, известного в наше время как Дом книги, где одно время в издательстве «Искусство» работала моя мама. Я вернулся. Это мой город. Он начинается здесь, у Дома книги, при повороте на канал Грибоедова. Всего несколько шагов — и вот он, мой первый в жизни адрес: Набережная канала Грибоедова, дом 9.
Наша квартира 47 расположена в писательской надстройке. Писательской она называется потому, что в 1934 году, за несколько месяцев до моего рождения, старое петербургское здание, еще пушкинской поры, на бывшем Екатерининском канале было надстроено двумя этажами и там поселили писателей. В тот год состоялся Первый съезд писателей, и мой отец — Михаил Эммануилович Козаков, был его делегатом. К тому времени он уже напечатал первые части своего самого крупного романа «Девять точек» — о Февральской революции. Его работой интересовался Горький. Хвалил. Отец с ним был знаком и переписывался. Горький же вручил отцу членский билет писательского союза. Лучшей творческой порой отца были 20-е годы. В повестях тех лет «Абрам Нашатырь», «Попугаево счастье», «Человек, падающий ниц», «Повесть о карлике Максе» и других, которые теперь не переиздаются, он такой, каким был, — умный, бесконечно добрый, искренний человек и хороший писатель. Одно время он редактировал журнал «Литературный современник», много возился с писательской молодежью, замечательно знал историю, особенно русскую. Был влюблен в литературу, отличался редким бескорыстием, и его любили товарищи по перу. Так что квартиру в писательской надстройке мы получили по праву.
Теперь эта надстройка стала одной из малых литературных достопримечательностей Петербурга. Нашими соседями были писатели Иван Сергеевич Соколов-Микитов, Ольга Форш, Михаил Слонимский, Вениамин Каверин, Михаил Зощенко, Евгений Шварц, литературоведы Борис Томашевский и Борис Эйхенбаум. Постепенно стены дома стали обрастать мемориальными досками. Первые две (Вячеславу Шишкову и Виссариону Саянову) появились еще в конце 50-х и долго оставались в гордом одиночестве. Если исторические романы Шишкова («Угрюм-река», «Емельян Пугачев») иногда переиздают, то человека, способного вспомнить хоть одну строчку поэта Виссариона Саянова или хотя бы название одного его прозаического опуса, мне в жизни встретить не довелось. В историю советской литературы он вошел своим другим, более запомнившимся современникам выдающимся качеством, отмеченным в популярной эпиграмме неизвестного автора:
— Встретил я Саянова,
Трезвого, не пьяного. —
Трезвого, не пьяного?
Значит, не Саянова.
В последние годы мемориальных досок на доме прибавилось: отметили столетие Михаила Михайловича Зощенко (он теперь классик) и, как говорится, «увековечили» память поэта Всеволода Рождественского. Из каких соображений исходили в этом последнем случае, судить не берусь: поэт он, по строгим меркам XX столетия, никакой. И только совсем недавно на доме, где я родился и прожил первые 17 лет, появилась, наконец, мемориальная доска с именами Шварца, Каверина, Эйхенбаума и других, в том числе и моего дорогого отца. Ну да бог с ними, с этими наивными приметами внешнего почитания. Люди, о которых я говорю, сами себя увековечили. Своими книгами. Их сегодня издают и читают, по их трудам, переведенным на многие европейские языки, изучают нашу культуру и время, в которое они жили. Многих из них я знал. И были они для меня не писатели и литературоведы, а наши соседи: дядя Боря, дядя Женя, дядя Миша…
