Грин обычно заканчивал работу в семь часов. Бросал фартук,
менял на десять долларов четвертаков и начинал изучать перечень дисков
музыкального автомата, как врач изучает болезнь. Разом скармливал машине по
десятку монет, занимая ее на полвечера, и заказывал незнакомые ему диски. К
музыкальному автомату он никого не подпускал. Если кому-то из местных хотелось
послушать свою любимую мелодию, Грин вежливо, но твердо, так, что Розман не
замечал, объяснял, что на этот вечер музыкальный автомат занят. Парень он был
крепкий, так что на рожон местные обычно не лезли.
День за днем он слушал музыку, даже когда мыл посуду. Каждая
новая песня несла в себе надежду, но после нескольких нот она таяла, как
сладкая карамелька во рту. Его раздражало, что все воспринимают музыку как
непременную добавку к еде и разговорам. Неужели только он понимал, что есть
музыка?
В четверг, в три тридцать пять пополудни, когда поток
посетителей, жаждущих ленча, давно уже спал, Грин наконец дождался своего. Он
стоял над раковиной с грязной водой, ногтем отковыривая от тарелки очень уж
крепко прилипший кусочек еды, когда из динамиков донесся резкий перезвон
гитарных струн. Грин выпрямился, вода с тарелки стекала в раковину.
— Господи, — выдохнул он.
Бросил тарелку в раковину, вышел на танцплощадку. Застыл как
зачарованный, впервые его лицо осветила улыбка. Группа играла хэви-метал, эту
песню он, должно быть, слышал тысячу раз, но внезапно, по какой-то необъяснимой
причине, он сумел уловить в ней истину.
Песня говорила с ним, открывалась ему, словно записали ее
каким-то таинственным кодом, который только теперь ему удалось расшифровать. Он
стоял на линолеуме, с пальцев капала грязная вода, и слушал секреты,
недоступные никому. В словах, которые слышали все, говорилось о женщине,
темноте, жалости, то были человеческие слова, призванные скрыть истинное
послание от непосвященных.
После того как песня закончилась, он простоял еще добрых
пять минут, потрясенный открытием. Давно уже пошла другая песня, но он ее не
слышал, не слушал. Его поиски завершились.
С этого момента песня принадлежала только ему. Каждый день
он набивал музыкальный автомат четвертаками, пряча свое сокровище среди
выбранных наугад попса и хард-рока. Проводил время в сладостном предвкушении,
пока наконец внезапно, повергая в экстаз, в его ушах не начинали звучать
знакомые аккорды.
Музыка обнимала его, ласкала, каждым своим звуком давала
понять, что в этой жизни, несмотря на все ее тяготы, несмотря на хмурых
управляющих и приставучих официанток, несмотря на окружающие его грязь и
дерьмо, есть что- то особенное, что-то, принадлежащее только ему. И никто,
никто не знал о том ни с чем не сравнимым, чуть ли не сексуальном наслаждении,
которое испытывал он, слушая свою любимую песню.
Чары её защищали от всех бед и несчастий. Обжигающая вода, в
которой он мыл посуду, становилась чистой и прохладной, растрескавшуюся кожу
рук смазывали увлажняющим кремом, пустота жизни внезапно заполнялась, словно в
трех минутах и сорока двух секундах, на протяжении которых звучала песня, он
находил любовь, семью, дом, боль последних тридцати лет становилась выдумкой, а
давние мечты — реальностью.
Все заметили произошедшую в нем перемену. Грин стал
дружелюбным, общительным, вежливым. Не счел за труд запомнить имена поваров и
раздатчиков. Они поначалу сторонились его, но с помощью песни Грин смог
завоевать их доверие. Какое-то время спустя песня звучала в нем день и ночь, и
по телу разливалось блаженство. Он надеялся, что состояние это будет длиться,
длиться и длиться.
Его последний день во "Дворце" поначалу не
предвещал ничего необычного. Во время ленча Грин мыл посуду, потом на какое-то
время заменил раздатчика, чтобы тот мог перекусить. К музыкальному автомату
подойти еще не успел, но это его не волновало. Все шло как по писаному. Одна из
официанток прошла мимо, сказала, что ей нравится его улыбка, и потом он
подумал, что девушка очень даже ничего. "Пожалуй, надо пригласить ее на
свидание, — мелькнула мысль. — Или просто поболтать с ней. Отчего бы не поболтать?"
И тут из музыкального автомата внезапно зазвучала песня
Грина. Совпадение удивило и порадовало его.
— Господи, — прошептал он себе под нос, вытирая грязной
тряпкой прилавок. — До чего же хорошо. До чего же все хорошо.
А потом он услышал голос, неприятный, пронзительный голос,
накладывающийся на песню, как скрип вилки по тарелке. Это какая-то ошибка,
поначалу подумал он, что-то с динамиками или антенной. На песню наложилась
какая-то другая мелодия. Он с нетерпением ждал, когда же все придет в норму, молил
Бога, чтобы все пришло в норму, молил, чтобы осталась одна его песня в ее
тайном великолепии…
Но увидел его, Дейва, сына Розмана, который стоял у
музыкального автомата с пригоршней четвертаков, покачивая бедрами в такт
музыке. И пел.
Злость начала подниматься в Грине, злость, тут же
сменившаяся ужасом. Придурок портил песню, его песню, но самое страшное
заключалось в другом: с губ Дейва слетали не слова песни, а секреты, доступные
только Грину, секреты, которые теперь слышали все. Выходит, придурок тоже их
знал.
У Грина поплыло перед глазами, ноги уже не держали его.
Пробормотав Розману, что ему нехорошо, Грин, волоча ноги, вышел из ресторана
под жаркое, клонящееся к западу солнце. Он видел лицо Дейва, его идиотскую
улыбку. Вроде бы он произносил слова песни, но вместе с ними с его губ
срывались и секреты. Грин оперся о капот своего автомобиля, уставившись в пыль
и гравий стоянки, его вырвало. Лицо дружелюбной официантки превратилось в
злобную маску, надежды на нормальную жизнь утонули в потоке блевотины,
выплеснувшейся из рта.
Он сел за руль, завел двигатель, умчался прочь, до самой
ночи ездил неведомо где. Почему в этот раз не сработало, сверлила голову мысль,
почему никогда не срабатывает? Время текло незаметно, он пытался вернуть себе
песню, пытался убедить себя, что ничего он не потерял, что ему лишь приснился
дурной сон. И еще не оставил этих попыток, когда увидел Дейва, идущего от
ресторана домой.
В горле у Грина что-то пискнуло, он надавил на педаль
тормоза, поравнялся с Дейвом.
— Хочешь прокатиться? — хрипло спросил он.
Дейв улыбнулся ему, как хорошему другу.
— Конечно. Я живу недалеко, по этой дороге. — Он скользнул
на пассажирское сидение, с восторгом оглядел салон "крайслера".
В этой сельской местности тянущиеся вдоль шоссе поля
чередовались отдельными домами. Грин не знал, куда он едет, он вообще плохо
ориентировался в этом районе, но понимал, что должен съехать с главной трассы,
подальше от людей, подальше от боли, разрывающей голову.
Завороженный радиоприемником "крайслера", Дейв и
не заметил, как Грин свернул на проселок, тянувшийся вдоль давно уже
пересохшего ирригационного канала. Проселок упирался в заброшенный амбар,
силуэт которого вырывал из темноты лунный свет.
