Прихожане напряженно слушали. Почти все они пришли сюда за ответами, но так и не поняли, что им делать. Раздались негромкие голоса:
— Отец Алексий, правда, что девочка умерла?
— Насколько я знаю, это неправда, она в больнице, у нее аллергический шок.
— Что же нам делать, у нас завтра вакцинация, и теперь разве можно доверять этим…
— Нужно проверить состояние ребенка. Если он не аллергик, то делать можно. Этой зимой будет сильная эпидемия гриппа и одной молитвой тут не справиться. — Он говорил это совершенно искренне, уверенно, чем вселял в людей надежду. Собственно, за этим они сюда и пришли.
— Я слышал, та девочка в коме, у меня знакомый работает в столовой больницы.
— Пути Господни неисповедимы. Но если даже и так. Смею напомнить вам о Капернаумском слепом, который был рожден слепым и не имел ни малейшего шанса прозреть. Он сидел у дороги и услышал, что Спаситель идет мимо. Тогда он обратился к Нему и Спаситель спросил — «Чего ты хочешь?». — «Да прозрю», — ответил слепой и получил от Бога просимое. Нужно всегда знать и помнить, что Бог рядом, когда мы в скорбях. Сегодня я предлагаю помолиться за здоровье этой девочки и Бог обязательно услышит наши молитвы, мы скажем за нее и вместо нее: «Я прозрю!». И пусть она встанет, исцеленная, пусть Господь наделит ее силой и благостью великой. Аминь.
Старая церковь дрожала под мощными ударами холодного ветра. Пламя свечей колыхалось, лики святых, смотрящие с икон, безмолвно внимали вечерней молитве. Паства успокоилась. Молодой настоятель закончил проповедь и спокойствие вернулось под своды деревянного здания. Колокольный трезвон известил окончание службы.
Андрей повернулся на звук. Вот уже третий час он стоял под окнами больницы. Врачи сообщали, что состояние Саши стабильное, но она до сих пор, вот уже сутки, не приходила в сознание.
Постепенно первый шок прошел. К нему вновь вернулись запахи, вернее, городская вонь, звуки, — шлепки грязи под ногами, серый город, исчезнув на сутки из его восприятия, возвращался и теперь его присутствие заставляло задыхаться. Он чувствовал себя бесконечно виноватым, никчемным, бесполезным.
Он виновен в том, что она там. Только он и никто больше.
Ног он давно не ощущал. Жена запретила ему показываться дома, сказав по телефону, что между ними больше ничего нет, а вещи пусть заберет кто-нибудь из его сослуживцев.
Так он и стоял, позабыв обо всем. Мелкие холодные снежинки опускались на его плечи, волосы, лицо и таяли, стекая прозрачными дорожками по ледяной коже.
Я поступил единственно верным образом, твердил он себе. Город на пороге эпидемии. В прошлом году грипп скосил десятки людей, — они пытались выяснить точные цифры, но так и не смогли, данные оказались засекречены. Атмосфера паники захлестнула буквально каждый сантиметр города. Аптеки едва вмещали кашляющих, чихающих и стонущих граждан, но… ничего кроме пустышек, разрекламированных телевидением, предложить не могли.
«Если лечить грипп, то выздоровеешь за три недели, если не лечить, за двадцать один день», — кажется, так это называлось.
Единственный рабочий препарат импортного производства стоил баснословных денег, но и его буквально сметали, абсолютно не обращая внимания на противопоказания и способы приема: прямо в аптеках заглатывали полпачки, чтобы через час вызывать скорую с подозрением на тахикардию или аппендицит.
Разве он поступил неправильно? Если детская группа с воспитателем больше месяца рисовала и разучивала, как бороться с вирусом? И Саша должна была идти за руку с Петей, который боялся уколов больше чем огня, она так самозабвенно, захлебываясь словами, рассказывала, какой он «трусих» и только с ней ничего не боится. Ей это нравилось, она вся светилась от счастья.
Господи… он уже не мог думать обо всем случившемся и чем глубже погружался в свои мысли, тем больше винил себя. А кого еще винить? Он мог послушаться жену. Материнское сердце не обмануло, она чувствовала. А он, такой умник, потакая собственной гордыне, решил устроить жене сюрприз и во время эпидемии сказать: «Мы ведь тогда сделали по-своему и пошли на прививку. Хотя, помнишь, ты была против. И, вот, смотри, все вокруг болеют, а мы здоровые».
Какой же он идиот! Как можно было себя так безответственно вести? Это же чистое ребячество — показать, что и тут можно надрать судьбе задницу. Схватить старого лешего за бороду. Это же так просто, нужно всего лишь сделать маленький укольчик.
В тысячный раз он вглядывался в мерцающее окно второго этажа — там находилась палата реанимации. Там, в перекрестии трубок лежала Саша. Одна.
Он сжал кулаки. Глухая, тонущая сама в себе боль терзала его не переставая. Каждый вечер он слышал этот перезвон колоколов после вечерней службы, стоял еще час или полтора, сколько мог выстоять, пока ветер и холод не превращали его тело в бесчувственный кокон.
Врач неизменно сообщал: «Без изменений».
Жена выставила его вещи, он послал Гену с водителем, и они забрали их. Он снял однокомнатную квартиру рядом с больницей — каждое утро к девяти наведывался к центральному входу, где в фойе вывешивались сведения о самочувствии больных.
Без изменений.
Без изменений.
Без изменений.
Сначала Андрей считал дни. Потом недели. Они тянулись так медленно, что каждый новый день превращался для него в муку — как прожить его до нового утра, которое, наконец, может ознаменоваться чудом?
Но день шел за днем, утро таяло, превращаясь в новый день, наступал тоскливый вечер, бил колокольный звон, и чуда вновь не случалось. Он ходил в церковь, чтобы увидеть колокол, ставший ему спутником и набатом. Отмерявший его жизнь, деливший ее на до и после. И снова, и снова.
Стояла отличная погода. Солнце, наконец, почувствовало свою власть, последние годы лето перестало быть похожим на лето, — так, краткий промежуток между холодной весной и дождливой осенью, несколько теплых деньков, которые изначально воспринимаются с отрешенной ностальгией.
Летом на город дул, в основном, южный, юго-западный ветер, и запах на время исчезал, город как бы всплывал из мутной болотной жижи, предаваясь краткому буйному цветению.
Андрей завернул в ближайший от работы бар с емким названием «Свобода», чтобы пропустить пару рюмок коньяка или бокалов отвертки.
Работа потеряла для него всякий смысл, и он писал статьи механически-автоматически, даже не понимая, о чем идет речь. Чтобы написать об очередном освежителе воздуха много ума не надо. Вообще ничего не надо. Он заходил в бар, заказывал выпивку, доставал из рюкзака ноутбук и строчил очередной опус.
Поначалу редактор не обращал внимание на его расхлябанный, помятый вид, красные глаза, небритость и другие приметы движения вниз по спирали. Все-таки как оно бывает: человек хлебнул горя, потерял что-то очень важное, но потом он встает, находит силы жить дальше и в чем-то даже превосходит самого себя. Это, конечно, в идеале.
