Понятное дело, его зуб ничего не стоил, потому что даже если бы захотел, выбить его Петя бы не смог. Макс был сильнее, ловчее и наглее на порядок.
— Когда? Сейчас? У нас же чтение…
— Нет, конечно. После уроков. Ты что, не хватало, чтобы кто-нибудь заметил. Это же… шлюхи!
Петя кивнул и снова огляделся.
Если бы отчим услышал от него это слово… его бросило в жар, потом сразу в холод. Запретный плод казался как никогда близок.
— Ладно, — сказал он. — Я согласен. А что он захочет взамен?
— Он тебе сам скажет, — ответил Макс.
Прозвенел звонок, и они кинулись в класс. Макс, чтобы сообщить новость Мышкину, а Петя, чтобы не получить в дневник замечание, из-за которого дома могли возникнуть неприятности. Неприятностями называлась порка за любую отметку ниже пятерки. Отец бил профессионально широким полицейским ремнем, который каждый раз снимал со вздохом и полуулыбкой, как бы подрузамевая: мне это делать не слишком хочется, но сам понимаешь, провинился, снимай штаны. Подрастешь, появятся у тебя свои дети и поймешь тогда, как мне не просто учить тебя быть ответственным, маленький уродец.
Бил он со знанием дела, не оставляя следов, улыбаясь и приговаривая при этом: будешь знать, какие оценки приносить домой, я научу тебя быть ответственным, не то что эти отморозки, ты у меня запомнишь, навсегда запомнишь, выучишь урок! — и хлестал, хлестал, хлестал…
Окончив, он вытирал рукавом серой рубашки лоб, с которого капали жирные капли пота, вращал головой на бычьей шее, хрустя позвонками, затем переодевался и шел обедать как ни в чем ни бывало. Мать работала с утра до вечера в кафе и ничего как будто не замечала, а Петя от стыда за собственные оценки, за то, что не оправдал ожидания, не смог быть ответственным — молчал.
Неделю назад мать неожиданно легла в больницу — он понятия не имел, что с ней произошло и очень переживал, однако отец сказал, что она «пару месяцев побудет на курорте». Теперь даже небольшой поддержки, которую он чувствовал от матери — и той был лишен. Он замечал, конечно, что в последнее время с ней творится что-то странное — иногда она прихрамывала, иногда неожиданно хваталась за руку или бок, часто зачем-то пудрилась или вовсе старалась не смотреть на него, будто боялась или… стыдилась, вздрагивала при появлении отца, одевалась так, словно стала уже старухой — в серый белорусский трикотаж без формы и размеров. Петя вспоминал, что мама совсем недавно была такой красивой и веселой, молодой, обворожительной, и что-то вдруг с ней случилось. Может быть и правда, ей нужен этот курорт. Отдых часто помогает людям, недаром на всех столбах висит эта реклама «Самое важное в жизни путешествие — к Нему». Петя все время думал — кто это — «Он» с большой буквы. Потом решил, что это отец, то есть, отчим. Куда же еще может путешествовать мама? То есть, конечно, она может уехать куда угодно, на край света, или курорт, но все равно он ее найдет. Петя в этом не сомневался.
Как-то через приоткрытую дверь он услышал плотные, хлесткие звуки ударов, и голос отчима, как всегда, размеренный, не терпящий возражений произносил знакомое слово «шлюха» — в комнате кроме него и матери никого быть не могло и к кому тогда он обращался?
Петю раздирали сомнения и противоречия, разрешить которые было некому. Поэтому он без колебаний согласился посмотреть на шлюху, пусть даже и на экране смартфона. Главное, — настоящую, живую. Взамен же Кирилл Мышкин просил сущую безделицу, ничего особенного — прогуляться вместе вверх по течению ручья после уроков.
Разумеется, Петя знал, что ручей, как и вся прилегающая к нему местность, вроде заброшенного кинотеатра «Победа», старого довоенного кладбища на левом берегу, задних дворов оптовых баз городского рынка — все эти места были под строгим запретом, не говоря уже о подступах к свалке. До самой свалки по ручью было гораздо ближе, нежели по дороге, которая замысловато петляла, но тоже далеко, так что о свалке вообще речи не шло.
— Понимаете… — начал было Петр, прервавшись, чтобы пропустить грохочущий «Газ-52», набитый звенящими бутылками. — Мне…
— Я же говорил, — ткнул в его сторону грязным пальцем Макс Костров. В руке он держал непременную палку — для ходьбы по крутым берегам ручья, и чтобы лишний раз не нагибаться, переворачивая найденный хлам. — Он трус! Он и в саду такой был, все время за девчонок прятался, особенно за ту коматозницу, как ее? Забыл уже. Как ее звали, а, Пит?
Они звали его Пит. Это, конечно, лучше, чем Петюня, думал он. Гораздо лучше. Никто не звал его Пит. В этом было что-то отважное. Отважный Пит. Да.
Петя взъерошил волосы.
— Что ты врешь? Кто прятался? Сам как девчонка плакал, когда услышал тот звук из подсобки! Разве нет, скажи, что не было такого!
Вихрастый, чумазый, весь каких-то масляных пятнах, с синяком под глазом и царапинами на щеке, Кирилл Мышкин взглянул на Макса. Рома стоял чуть дальше, у самого спуска к ручью и поспешил отвести взгляд.
— Что за звук? Ты мне не рассказывал, ну-ка расскажи, — сказал он Максу, хмурясь. — Я думал, у нас нет тайн друг от друга.
— А ты что, не помнишь?.. — неуверенно начал Костров-старший. Картина того дня моментально всплыла в его голове, он видел, как Мышкин в истерике отскочил от белой двери, кинулся на пол и принялся биться головой от доски, выкрикивая неразборчивые слова. — С ужасом взглянув на Кирилла, Макс понял, что тот на самом деле ничего не помнит, а значит зря он начал этот разговор. Он попытался придать лицу беспечное выражение: — А вообще, какая разница. Столько лет уже прошло!
— Всего два с половиной года, — сказал тихим голосом Петя. Каждый раз, когда он думал о Саше, его глаза застилали слезы. Он старался вообще не думать о ней, но думал каждый день. Он не мог забыть ее взгляда в кабинете и…
— Три уже скоро, — быстро сказал Макс.
— Неважно, — оборвал его Мышкин.
— Если ты не расскажешь, тогда он расскажет, — и Мышкин показал на Петю. — Хочешь, я покажу тебе нашу базу? — вдруг предложил он Петру.
Костровы почувствовали, что расположение главного заводилы и драчуна класса уплывает от них, Макс вышел вперед и широко улыбнулся.
— Да все я расскажу. Было бы что рассказывать, да Пит?!
Петя инстинктивно поднял руку, словно защищаясь и Макс Костров понял этот жест как согласие, примирение и даже подчинение — что его удивило, потому что как бы они с братом не пугали Жукова, как бы не унижали, не толкали — он никогда не унижался и не просил пощады, хотя был слабее и, всегда, — в меньшинстве. Ну правда, не считать же за поддержу девчонку, которая лежит без движения уже третий год и, возможно, больше вообще не встанет. Макс засмеялся, но улыбка съехала с его лица, когда, рыча и бултыхаясь на ухабах, возле моста притормозил полицейский уазик, покрытый толстым слоем пыли, но оттого еще более устрашающий.
Он подъехал со спины Макса, видимо шел из отдела на район, через мост и потому никто, кроме Петьки его не видел. А он решил, что в машине может быть отчим и загородился рукой в надежде, что тот его не опознает.
