Боковое окошко опустилось вниз, и они увидели худое лицо мужчины с колючим, неприятным взглядом, пронизывающим до самого нутра.
— Эй, Петро, — выкрикнул человек, — у тебя все нормально? — Он окинул мальчишек долгим взглядом, отчего у Ромы Кострова затряслись ноги, а у Кирилла Мышкина заныло под ложечкой. Макс, стоящий между Петей и Кириллом, почувствовал себя как на допросе с пристрастием. Под этим взглядом некоторые взрослые теряли дар речи, что говорить о детях.
— Все хорошо, дядя Женя, — сказал Петр, переводя дыхание. Он ожидал, вообще-то, увидеть отца и уже приготовился к неминуемой взбучке, которая могла начаться прямо здесь, на мосту. — Нам задали, э-э… описать городской мост. Из чего он сделан и… все такое. По краеведению…
Евгений Гаврилюк, сослуживец отца, покачал головой. Было видно, что он не верит ни единому слову.
— Из чего он сделан? — ухмыльнулся Гаврилюк и посмотрел на водителя Уазика, плотного коротышку, дымящего сигаретой. — Эй, Курдюк, из чего сделан мост?
— Из говна, — не поворачивая головы, ответил тот без раздумий. — Как и все в этом городе.
— Ну-ну, — процедил Гаврилюк. — Может и не все… Но многое. Ладно, — он снова взглянул на Петю, потом пошарил глазами по руслу ручья, скрывающемся в буреломе кустарника и махнул рукой: — Поехали, Курдюк. А ты, Петро, даже не думай туда спускаться. Понял?
Петр кивнул.
— Смотри, я тебя предупредил.
Уаз взбрыкнул, из выхлопной трубы вырвалось черное облако дыма. Через минуту он исчез за поворотом, и вся троица вздохнула с облегчением.
— Я уж подумал, заберут сейчас, — Мышкин оглянулся на Костровых, вставших рядом, потом снова посмотрел на Петю. — Ну что, уговор дороже денег. Идем, что ли?
Петя кивнул. Скажет отцу, что задержался в библиотеке на дополнительное занятие по чтению. Если не часто применять, такие отговорки срабатывали. Главное — оценки, а сегодня он получил пятерку по математике. Ни с того, ни с сего, хотя даже не рассчитывал на высокий балл. Так что, своего рода индульгенция лежала в рюкзаке.
Они перелезли через ограничительную трубу, выкрашенную в красно-белую полоску. За оградой на покосившихся железных столбах висели два ржавых знака: на одном был пловец, покоряющий волну, перечеркнутый красной чертой и надпись под ним: «Купаться запрещено» и второй, похожий на первый, только вместо пловца — черная бутылка. Буквы под ней гласили: «Распитие спиртных напитков и запрещено». Слово «запрещено» было густо замалевано черной смолой и внизу стояла приписка «разрешено». Сразу за оградой начинались городские джунгли: серо-зеленая от грязи некошеная трава, переходящая в непроходимый кустарник, обильно удобренный битым стеклом, гниющим тряпьем, мятой бумагой, россыпями сигаретных бычков. Внутри виднелись едва заметные тропки аборигенов и дикие деревья, кроны которых нависали над мрачным оврагом, по дну которого беззвучно бежал черный зловонный ручей.
Местные говорили, что лет двадцать назад на здешних берегах отдыхала половина города, тогда ручей был гораздо шире, представляя из себя чуть ли не полноводную реку — чистую и прозрачную. Сейчас же в самой широкой его части он вряд ли превышал пару метров, берега обваливались, черные корни хищных деревьев вились по его дну, всасывая гниль и отбросы свалки.
Кажется, хотя вряд ли кто скажет точно, из старожилов почти никого не осталось в живых, — именно после мелиорации части Старьковских болот река пошла на убыль, превратившись сперва в речку, а потом и вовсе в ручей и город на глазах стал хиреть, а жители озлобляться. Небольшой уютный городок с радушными людьми превратился с серый затравленный мир, погребенный под сточными выделениями.
Впрочем, те, кто родился и вырос здесь недавно уже не замечали никаких неудобств, запахов, серости, неуютности и потому даже вспышки насилия и жестокости стали для них обыденным, привычным фоном, естественной средой обитания, может быть, не всегда приятной, дружелюбной, но зато — своей и другой у них не было.
Пете запрещалось упоминать в семье про девочку, которая держала его за руку в детском саду, не давая панике вырваться наружу. Отчим сказал: «Она уже все, там от мозгов ничего не осталось. Расплавились. Овощ, понимаешь? Чтобы я больше не слышал, что ты о ней говоришь, понял?»
Он понял. Не понять отца было сложно, особенно, когда его доводы подкреплялись хорошей поркой.
Однако… он не мог не думать о ней. И запретить постоянно вспоминать ее лицо ему тоже никто не мог, даже жуткий монстр с лицом отчима. Редкий день проходил без того, чтобы Петя не подумал о ней. Как она учила рисовать его дом. Красивый дом с ровными стенами и счастливыми родителями. Солнцем желтого, а не черного цвета, рекой — голубого, а не коричневого. Его собственные краски были сдвинуты по фазе, и он честно отдавал себе отчет, что рисует отвратительно, ужасно, чудовищно. Глядя на ее идеальные, с его точки зрения, рисунки, он испытывал к ней щекочущую нежность, отчего пугался и делал ей больно резкими словами.
Но как же оно хорошо понимал — совершенство — вот оно, на ее рисунках, чистое, безмятежное, искреннее, как весенний ветерок. Только где оно теперь? Где оно?
Когда удавалось обмануть бдительность отца, сославшись на дополнительное занятие или внеклассное чтение или субботник — Петя, разузнав, где она лежит, приходил под больничные окна на втором этаже и стоял там, в надежде, что занавеска трепыхнется и в прозрачном отражении неба появится ее лицо — спокойное, улыбающееся и… живое.
Сердце его билось сильно, наверное, такие чувства не может и не должен испытывать третьеклассник, оно замирало, когда занавески и правда шевелились, и вовсе падало в пропасть, когда в окне на миг являлось лицо — но это была не она, чаще всего медсестра в строгом колпаке поливала на подоконнике цветы.
И все же… было что-то. Что-то еще, влекущее его, словно он чувствовал странную неведомую связь с ней, разумеется выдуманную, но оттого не менее крепкую. Периодически, Петя ждал этого каждый день, но получалось не всегда, Саша снилась ему, но сны эти были далеко не романтическими, как того хотелось бы.
Чаще всего это был один и тот же сон.
На землю спускается мгла. Петя понимает, что находится где-то за городом, внутри огромной пещеры, уходящей вглубь, под землю. Внутри темно, но из глубины крадутся красновато-оранжевые отсветы, полыхают на мокрых стенах, словно языки адского пламени. Изнутри, из самой утробы пещеры слышны ужасающие звуки. Он оглядывается. Входа, через который он сюда попал, уже нет. Стены пещеры шевелятся, Петя боится на них смотреть. Он боится увидеть там… что?
Кто-то зовет его. Он слышит этот голос и силится вспомнить, кому же он принадлежит. Это не родственники, не друзья, не одноклассники, это кто-то, кого уже… нет. Он так давно не слышал этот голос, что уже забыл, кому принадлежит.
Но голос зовет. И Петя знает, что это не чужой голос. Он ближе, чем любой другой, когда-то, давным-давно, возможно, в другой жизни, он шел на этот голос беспрекословно, как раб, как солдат, как… возлюбленный.
