Пока шли, солдатик успел рассказать, что его забрили после второго курса института, когда он завалил сессию из-за любви, и что служить ему осталось еще год.
Прошел месяц, и неожиданно из штаба округа пришел приказ о присвоении Петьке звания старшего лейтенанта. «Неожиданно» потому, что по срокам, нормальным срокам, ему надо было трубить до очередного звания еще как минимум год. В офицерской общаге это дело отметили, причем и Петька поддал от души. Но в пределах приличия. Старших офицеров не звали, а молодые, обсудив неожиданный подарок судьбы, пришли к выводу вполне разумному. Дело в том, что Петька служил на должности «старлеевской», а над ним, его непосредственным начальником, был престарелый капитан, отличавшийся и дурным характером, и беспробудным пьянством. Молодые решили, что капитана собираются комиссовать, а Петьку готовят на его место.
Однако прошел очередной месяц, но никаких новых назначений не последовало. Петька же, наслушавшийся разговоров своих сотоварищей и считавший потому, что новая должность уже в кармане, загрустил.
К ноябрьским, то есть еще месяц спустя, Петьке присвоили звание капитана. На офицерскую пирушку народ, конечно, пришел. Но смотрели на Петьку косо. Два очередных звания за три месяца — это было уже чересчур. Даже искренняя нелюбовь к капитану-начальнику не могла служить оправданием такого везения. Непонимание ситуации у Петькиных коллег приняло столь острую форму, что один из них даже спросил Петьку: а правду ли тот сказал, что он никакая не родня министру Грачеву? Ясное дело, этот вопрос обсуждался и раньше, когда Петька только появился в части. Оно и понятно, фамилия Грачев, счастливым обладателем которой был Петька, естественно, вызывала этот вопрос и в училище, и по месту прохождения службы. Но Петькины объяснения всегда признавались вполне удовлетворительными. Всегда, но не сейчас. Петьку стали сторониться. Капитан же озверел окончательно, цеплялся к нему почем зря и даже накатал на него рапорт по начальству, прицепившись к какому-то пустяку. Полковник, достраивавший силами вверенного ему подразделения дом, ссориться ни с кем не хотел и рапорту хода не дал.
Через три месяца Петр Грачев стал майором. Нет, не должность майорскую занял, что еще можно было как-то объяснить, а получил майорские погоны! Пирушки уже не было. Здороваться с Петькой, конечно, продолжали, но так, что лучше бы и не здоровались вовсе. Полковник вызвал его и решил поговорить о жизни. Поговорили и разошлись неудовлетворенные. Петька — потому что не понял, зачем вызывали. Полковник — потому что ни хрена так и не понял. Кто двигает этого деревенского парня, осталось совершенно неясным.
Петька ходил мрачнее тучи, чем еще в большей степени вызывал подозрения коллег. Уже несколько раз он в одиночку надирался до свинского состояния, что злило его еще больше. Особая глупость ситуации заключалась в том, что он, майор, оставался на «старлеевской» должности. Это было совсем не характерно ни для их дивизии, ни для армейских порядков в целом. В его-то возрасте!
Через неделю Петька получил письмо без подписи:
Уважаемый товарищ офицер!
Я очень признателен Вам за тот человеческий поступок, который Вы совершили летом. Может быть, Вы еще меня помните — я тот солдат, которого Вы спасли от патруля.
Я не знал, как мне Вас отблагодарить. Поскольку я служу писарем в штабе, то решил сделать то, что в моих силах. К сожалению, большего сделать не смогу, так как документы на подполковника и выше готовят в соседней комнате. Пишу «к сожалению», потому что считаю, что командирами в армии должны быть такие люди, как Вы.
Я скоро демобилизуюсь. Хочу верить, что в Вашей будущей армейской карьере, которой, возможно, я в меру сил поспособствовал, Вы останетесь таким же человечным и добрым.
Еще раз большое спасибо.
Свалка
Пес давно жил на этой свалке. И до того, как ее перестроили, и после. Однажды он перебежал было на цивилизованную помойку около элитного кооперативного дома, но ему там не понравилось. Чисто, конечно, было очень, не пахло, битых стекол на земле у баков не валялось. А это так хорошо. Больно очень лапы резать и ходить потом больно. И люди вроде добрые там жили. Камнями в Пса не кидали. Даже специально подкармливали иногда. Но тянуло его на родную свалку. Там друзья, там запахи все родные, там он дома был.
Когда свалку перестроили, жить на ней полегче стало. Главное, конечно, что колючую проволоку, которой свалка была вся обнесена, сорвали и вывезли куда-то. Теперь можно было пойти погулять, легко назад вернуться, не оставляя клочьев шерсти на проржавевших шипах. Да и люди в округе, наверное, получше жить стали. Иногда с мусором такую вкуснятину выбрасывали, что прямо не только морду свою, а все четыре лапы облизать хотелось. Беда только, часто все в целлофановых пакетах выкидывать стали. Замучаешься их зубами рвать! То ли дело в былые времена, все в ведро, а из ведра — к ним, на свалку! Идешь себе по горам мусора, выбираешь, чем полакомиться...
А еще плохо стало, что бомжи появились. Раньше-то на их собачью территорию и добычу никто не покушался, а теперь эти полулюди, вонючие такие, что нюх испортить из-за них можно было, лезли и лезли, копались и копались. Конечно, им труднее, чем нам, собакам, у них только две лапы, они столько, сколько мы, пробежать не могут, но зато у них руки есть. Они ж не только на свалке еду добыть могут. Если бы кто из нас таким ленивым был, ну точно бы с голоду давно сдох.
Ни к одной стае Пес никогда не прибивался. На свалке всегда хозяйничал кто-то. До перестройки, это одна стая была, всех в страхе держала. Лучшее — себе, остальные, как хотите. Пес ту стаю не любил, но как-то уживался. Он был черной масти, для них, чепрачных, инородец. Многие, такие же, как он, ну не той масти, со свалки убежали. А он остался. Он здесь вырос, он здесь все знал, каждый угол, каждый контейнер, каждый ящик. А когда проволоку колючую сняли, то полный беспредел начался. И пришлые собаки, и свои, все перемешались, перегрызлись. Пес драться не любил, но и ему пару раз пришлось показать, что зубы на месте. Ну а потом все как-то устаканилось, две стаи поделили территорию и жили более или менее мирно, только периодически облаивая друг друга, да иногда и загрызая того, кто тявкал слишком громко или, совсем обнаглев, слишком много чужой еды воровал. А Пес между ними устроился. И к этим не примкнул, и с теми не объединился. Потому на него никто и не нападал, но, правда, никто и защищать бы не стал.
По большому счету, Пес жизнью своей был доволен. В здоровенном крепком ящике оборудовал себе лежанку, стащив старое одеяло. Теплое, мягкое. Оно ни экскрементами, ни больницей не пахло, как большинство одеял, а, наоборот, источало приятный запах женских духов. Видать, хозяйка его, когда укрывалась, не только о сне думала, готовилась. А вот мужские запахи от одеяла были разные, перемешанные.
Еду Пес всегда знал, где найти. Молодые, неопытные собаки к каждой мусоровозке бросались, каждый контейнер с отбросами перерывали. Пес же давно понял, что ни на клыки, ни на лапы рассчитывать не надо. Думать надо! Он заприметил несколько машин, которые только еду и привозили. Там, бывало, отбивная, надкушенная чуть-чуть, прямо так и лежит. А рядом — салаты, хлеб. Даже бананы попадались. Пес ужасно полюбил бананы, когда первый раз их попробовал. Ну и что, что еда не собачья?! А ему нравится. А вот когда авокадо попробовал — ну и дрянь! И еще эти морепродукты проклятые! От них то тиной, то плесенью воняет. И что люди в них находят?! Машины эти приходили из места, где люди только затем и собираются, чтобы поесть. Ну зачем они тогда в такую вкусную еду окурки подмешивают?! Этого пес никак понять не мог.
