Может быть, лапочка была вовсе не так молода, как выглядела? Это теперь тоже сплошь и рядом. Дамы, умеющие обманывать время, пугающе прекрасны! Но его подруга вовсе не отличалась той демонической красотой… ей было присуще нечто другое. Ее окружала необъяснимая дымка предвкушения добрых вестей. И она была сродни тем волшебным ощущениям детства, когда Милан в ночи приезжал к тетке. Чудесное состояние детского могущества могло окутать Милана, когда лапочка просто гладила его рукой по спине. Возникало и уходило это чувство всегда внезапно, никаких видимых закономерностей не наблюдалось. И это еще больше завораживало! Таинственная девушка, легкие ладони странствий…
Поцелуй в макушку
Она опять появилась на Каретной площади — или никогда не исчезала отсюда. Девочка, играющая со всеми. Валерий Михалыч вот уже год как заприметил ее. Он приходил сюда остыть от гневных мыслей, выкорчевать из себя шипы застарелых несправедливостей жизни, просто обнулиться и вкусить иллюзию свободы. Словно он опять студент или того глубже — просто сын своих матери и отца, мечтательный школьник. Здесь, на новенькой детской площадке всегда было полно ребятни всех возрастов и калибров. Его собственные дети давно выросли — у старшей дочери давно своя семья, и ее дети уже вошли в мятежную пору отрочества. Вопреки житейской логике, Валерий Михалыч любил этот возраст. Он вел факультатив в физико-математической школе при университете, а когда-то преподавал и в обычных. И там он медленно, но верно поворачивал к себе лицом ершистых сквернословящих безобразников. Наипервейшим выстраданным его правилом стало контактировать с ними один на один. Толпе ничего не объяснишь, тем более такой толпе… А вот каждый по отдельности открывался учителю с нежной стороны. И на Валерия Михалыча обрушивалось подростковое всеядное, почти щенячье желание быть любимыми кем угодно. И они уже учатся прятать этого ненасытного внутреннего ребенка — и уже знают боль молчания и сдавленность от тесной маски…
Он узнавал в них себя — сегодняшнего, смятенного и ломкого. Поэтому и здесь, в тихом мирке Каретной площади, он заприметил ту девочку в красных колготках и розовом пончо. Ребенок как ребенок. Два длинных хвоста из тонких каштановых волосиков, деловитая скаутская хватка, след восточной крови в чуть раскосых глазах… Рассеянный его взгляд далеко не сразу начал замечать в ней странности. Она водилась с малышней — а сама была подростком. Почему она не дружила со сверстниками? Когда Валерий Михалыч засиживался на Каретной допоздна, он видел, как площадка постепенно пустела, а девочка домой не шла. Она подсаживалась на скамейки к взрослым, на удивление непринужденно заводила с ними разговор. Кто-то с ней болтал, кто-то вынимал из сумки припасенную шоколадку — словно приходил сюда подкормить беспризорного ребенка, как носят с собой хлеб для уток в парке… Все могло для нее кончиться плохо, и Валерий Михалыч, подстегиваемый родительским инстинктом, начал следить за ней. Думал — если кто воспользуется ее общительной доверчивостью, он тут же просигналит полиции. Но она никогда ни с кем не уходила. Дети и взрослые сменяли друг друга, а девочка-птичка в ярком оперении никуда не исчезала, подобно гению места. Потом настали холода, и Валерий Михалыч перестал ходить на Каретную. Изредка он вспоминал о ребенке и давил в себе порывы съездить посмотреть, как она там. Неужели и в ненастье она не покидает своего поста, словно эльф, и бродит по припорошенной снегом земле. Есть ли у нее зимняя одежда и пропитание, кроме людских подачек?
Он тут же себя одергивал — сколько можно приводить девочек с улицы! Одну вон привел — и что из этого вышло? Ева и Маргаритта. А ведь на брачной лихорадке он к тому времени поставил крест, ибо слишком много бросил на алтарь семейных уз. Ева была семнадцатилетней, теперь ему, старику, не хватает модного обвинения в педофилии!
Прошла зима, вернулось солнечное птичье щебетание, и Валерий Михалыч вновь пришел на Каретную. Ее там не было. И пока он приходил сюда один, она не появлялась. Но однажды он решил выгулять Степу — друг его совсем закис в своих болячках и хандре. Выпивать ему, как раньше, было категорически нельзя, что превращало его в элегического зануду-некроромантика. Мятежное фиолетовое небо не сулило легкой прогулки, пришлось настаивать и даже пообещать раскисшему меланхолику непременную кремацию с последующим помещением в престижный колумбарий — хотя удовольствие недешевое. Что поделать — Степа в последнее время мечтал лишь об этом. Валерий Михалыч не отговаривал, ибо сопротивление только усиливает симптом. Оставался только юмор висельников.
— Как супруга? — сделал осторожный заход Валерий Михалыч.
— Да что с ней будет! Лучше всех. У нее нервы, как у оленевода. Ты ж знаешь, она нашего кота любит, а не меня. А у кота таинственные любовные отношения со шваброй. Он часами сидит, в нее уткнувшись. Вот скажи, ты смог бы полюбить швабру?
— Видишь ли… — после вдумчивой паузы тянул Валерий Михалыч, — у меня приблизительно так всю жизнь и получалось.
Степа радовал подобием улыбки и начинал со скрежетом зубовным поворачивать лицо к бренной жизни. А Валерий Михалыч чувствовал неловкость. Он не любил злопыхательства на тему бывших супругов и супружниц и уж тем более не желал сам напяливать эту обывательскую личину. Но шутку необходимо было подкрепить, и он, старавшийся всегда быть верным первому сказанному слову, начинал ругать на чем свет стоит Еву, Руфину и даже подзабытую первую жену. Должен же он подпеть Степке в унисон, иначе ему, мнительному алкашу, захочется выпить! Как же, его жена не любит, а у Валеры баба моложе на черт знает сколько, да еще и сделала ему вчера мясную запеканку… Приходилось каламбурно от души кривить душой. Про Еву и вовсе получалось несправедливо, и желчь выдавливалась с большим трудом. Валерий Михалыч давно простил ей тот порывистый развод по молодости. Она вернулась, остепенилась и теперь трогательно-смехотворно хочет помочь ему вернуть «убийственное бабло», как называл потерю Степа. Но об этом ни-ни! О потерянных деньгах, квартире и погибшем деле они уже давно не говорили, дабы не бередить раны. Так что Ева оставалась «девочкой для битья» и тем самым служила благому делу — реанимации попранного Степиного самолюбия. Уж многие лета Степан был уверен, что Евка — легкомысленная недалекая стерва…
От жен плавно перешли к детям. Степа переживал за младшую, слабую здоровьем дочь, которая не пойми где и чем занимается и живет с мелким торгашом-ремесленником, а ведь могла бы работать в одном из лучших музеев страны. По блату ее бы устроили — и это единственное, чем может ей сейчас помочь умирающий отец! Но она шатается по Европе со своим срамным чудиком…
— Но ты же еще недавно хвастался, что он не просто чудик, он картины продает и в искусстве шарит!
Но Степа лишь сварливо поднимал ладонь в протестующем жесте. Его дочь — сама искусствовед и без мужиков в искусстве шарит, только вместо того, чтобы делать приличную карьеру и имя, она тратит время на этого потрепанного парня с вычурным именем и нездешними рыжими глазами. Он же ее, хроменькую, поматросит и бросит. Он ни-че-го не создает, он втюхивает, а шахер-махер — занятие, недостойное мужчины. А этой рохле нужен надежный муж. Но где он? И как, скажите на милость, Степану дождаться от неразумной дщери внуков? Ведь еще их надо на ноги ставить…
