— …культурно-историческую ценность, мамуля, — устало продолжал Валерик затверженную до оскомины Мартину тираду.
Ему бы только насмехаться над матерью! А вот Руфа слушала с вежливым интересом. И Марта даже написала на нее завещание, которое, конечно, не имело юридической ценности. Так, бумажка для семейного архива, не более. Она была вручена Руфе на день рождения. На словах же добрейшая свекровь добавила, что она верит в то, что когда-нибудь бриллианты принесут не просто деньги, а исполнение мечты — ведь их дарят на счастье. И конечно же, приплела будущих детей Валерика и Руфы, которые так и не родились. Дескать, наверняка пожинать плоды будут уже они.
— Ладно, хватит мучить вас преамбулой, — одернул сам себя Валерий Михалыч, видя, что взгляд у Бублика отрешенный и далекий. — Говорю теперь вкратце. Вскоре мама моя умерла. Потом Руфина пристрастилась к алкоголю. Потом я с ней развелся. Но она иногда приходила ко мне, требуя дружеской поддержки. Хамила, буянила, устраивала сцены — опустилась она очень быстро. Но как многие породистые алкаши, могла из лилейной барышни рухнуть в похабную бабу — и вынырнуть незапачканной обратно. Таким по морде сразу не дашь. Однажды Руфина вспомнила про камни. Она считала, они по праву принадлежат ей. Мне, само собой, не хотелось отдавать ей, алкоголичке, то, что для меня прежде всего память о матери. А она знай твердила о справедливости. В общем, абсурдная история. Руфа долго портила мне жизнь — приходилось давать ей деньги вместо этих злосчастных бриллиантов. А Ева даже толком не знала о них. Так они лежали бездыханные, и в них никто не верил… пока моя шальная дочь не добралась до них. И вот что она вытворила — стащила их, и какие-то ее дружки, горе-умельцы, начинили камешками фаллоимитатор, будь он неладен… Можете себе представить?! И ведь ремнем уже не отстегаешь. Просто поставила всех перед фактом: я подарила маме на день рождения член, набитый бриллиантами, это ведь так оригинально! А потом, на следующий день рождения, я открою ей секрет этого подарка. Так, мол, еще никто не делал. Никто! Можете представить, какая несусветная чушь! Что за бестии эти молодые дурочки… Им не важно, что сделать, главное — чтобы никто до них этого не делал.
— Вполне научный подход, — усмехнулся Бублик. — Да уж… история не для уютного викторианского детектива. Значит, ты полагаешь, что кто-то узнал о том, что эта штуковина набита каменьями, и стащил ее.
— Вот только зачем? Какова ценость этих брюликов?! Мне кажется, сама эта резиновая… тара, если можно так сказать, стоит дороже их… Столько лет лежали себе спокойно.
— Это тебе казалось, что спокойно. А на самом деле за ними охотилась твоя бывшая супруга. Во что ей было еще верить… И потому вокруг тебя сгущалась негативная энергия. Можешь считать меня старым идиотом, но не отрицай: когда человек обладает чем-то, что хотят заполучить другие, его подтачивает их злость и зависть.
— О чем вы, какая зависть! Я понимаю, если бы я отобрал у нее квартиру — хотя она, ополоумев, требовала и такие откаты. Но я с этих стекляшек не имел никакой выгоды, одни убытки…
— А почему ты не хочешь даже предположить, что камушки твоей матери чего-то стоили? Вдруг они и впрямь — несметное богатство? — Бублик хитро прищурился, но тут же стух. — Хотя теперь-то мы поздно спохватились. Я тебе удивляюсь — ни разу не сходить к оценщику, не поинтересоваться… Впрочем, узнаю нашего брата. Знаешь, один знакомый художник когда-то подарил мне картину. Называется «Пыльная корона». Это символ нашей с тобой жизни. Пошли покажу…
Валерий Михалыч не назвал бы себя любителем живописи. Взять хотя бы Евин выпендреж с дочкиным именем в честь какого-то абстракциониста Магритта — он поневоле порождал враждебные чувства к изобразительному искусству. Но здесь было другое — тонкая печаль замысла, нежная ирония к беспутному и светлому в нас. Спящий чумазый бедняк на панцирной кровати, а под ней, в глубине — действительно в клочьях пыли! — маленькая корона. Сродни знаменитому туману Моне. Гений, что ли, этот художник? — досадливо подумалось. Хотя неизвестные и талантливые всегда вызывали у Валерия Михалыча горькое уважение. Он причислял к этой касте всех некарьерных трудяг, в том числе и себя. Разумеется, стыдясь и пряча свое тихое тщеславие глубоко-глубоко, куда-нибудь в закрома, — вот как эту корону. Быть может, все наши короны и должны оставаться в пыли, чтобы не было соблазна распотрошить их и пустить на продажу по дешевке. Чтобы никто их не подделал и никто не оценивал по рыночным законам… чтобы нас за них не убивали. Ведь убитая женщина — это Руфа, не так ли… Бывает ли такая смерть, после которой человека не жалко? Экзистенциальный вопрос, который задала семнадцатилетняя Ева и который вдруг вспыхнул в памяти теперь. Наверное, его надо задавать по-другому. Бывает ли такая смерть, после которой нам не жалко себя? Нет, конечно.
— Вот и живем, как этот бродяга. Душу свою храним в пыли под кроватью. И даже не тщимся узнать ее стоимость. Пыльная корона — это уникальность каждого из нас. Моя пыльная корона — недописанная книга. Труд титанический и для меня бесценный — а кому он нужен?! Горстке профессоров… Знаешь, Валера, хулиганка-дочь, возможно, спасла тебя своей выходкой. Она замуровала бриллианты в самое что ни на есть надежное место. — И старик игриво хихикнул. — Ну, история! А ты ее, часом, не выдумал? Шикарный получился бы диагноз! Я бы описал твой случай в журнале «Психо»…
Бублик фонтанировал. Ему было не жаль Руфу. По его разумению, она не была невинной жертвой — и поделом ей. Куда больше его занимала судьба драгоценностей. Валерий Михалыч был оглушен и слишком вымотан новостями, чтобы плести детективные нити вокруг пропавших сокровищ. Он горько вспоминал мать… и еще ему все явственнее казалось, что Руфа, его ошибка, его крест, его проклятье, — приняла опаснейший удар на себя. Благодаря которому мы все теперь от чего-то спасены.
И виной тому — хулиганка-дочь. Буневич ухмылялся — а чего, мол, мы от них ждем, когда мир трясет в конвульсиях гендерной неразберихи. Кто мальчик, кто девочка — уже не понять. Умной дельной девке сейчас трудно найти себе достойное применение. Бизнесвумен разве что… но участь не всем подходящая, да и не баба это уже. Чтобы заработать, надо быть жесткой — но тогда надо воспитывать хищницу с младых ногтей. Другой вариант — не мудрствуя, растить хорошую, добротную жену. Научить готовить и ублажать мужика. И все! Больше ничего не надо. Никаких Оксфордов и Принстонов. Тогда у нее есть шанс выгодно выйти замуж и пребывать в статусе матери семейства. Путь, освященный традицией. Но, бог ты мой, какая тоска! Будем ли мы свое дитя сознательно затачивать под какую-нибудь богатую сволочь с волосатым задом? Да никогда! Мы же растим не женщину, а человечище! Нам нужно, чтобы у нее была душа и профессия. И вот этой-то надстройкой, всем этим психоинтеллектом мы нашим девочкам только вредим. «Наслушался я от своей дочи упреков», — сетовал Бублик, благородно-меланхолично захмелевший. И Валерий Михалыч ему вторил, хотя полагал интеллект и разум безусловными ценностями, которые как раз и уберегают чад наших, независимо от пола, от непоправимых ошибок.
А про дочь Буневичей он знал давно. Не знал только ленивый. Она была первой женой одного владельца издательской империи и, бурно с ним расставшись, распыляла нелицеприятные подробности о бывшем на каждом углу. Причем Ляля Буневич, как ее звали друзья и прощелыги бомонда, своими злопыхательствами, как ни старалась навредить, делала экс-муженьку только лишнюю рекламу. И ее «Ресторация отвергнутых рукописей» имела подкожную популярность среди богемно-пытливой молодежи. Главным образом потому, что многие из них полагали: стань здешним завсегдатаем — получишь доступ к телу Самого и протопчешь дорожку в авторскую элиту модных журналов. Сам, владелец заводов-газет-пароходов, действительно иногда захаживал в ресторацию, потому что, по легенде, любил блинчики с малиновым вареньем. Только с настоящим, домашним, а не с теми жалкими крахмальными соплями, которые подавали в других кафешках. А уж в сладостях Ляля знала толк… И здесь, в забегаловке — какая уж там ресторация, увольте, так, рюмочная-кондитерская, — бывшие супруги могли даже уютно поругаться по старой памяти. И как будто бы милые бранились доступно ушам посетителей, что придавало итальянскую пикантность всем сущим здешним тирамису…
