И в этот миг слышится голос Леона:
— Сколько она уже рожает и не может разродиться?! Олухи! — рычит, словно дикий лев, сотрясая воздух. — Мой сын может пострадать!
— Мы стараемся сохранить жизнь не только младенца, но и матери, — отдалённо звучат голоса медицинского персонала.
— Достаньте из неё моего сына… — снова Леон. Его слова безжалостны. Но правдивы. Я это… заслужила. Наверное. — Немедленно! Вырежьте его! Сделайте хоть что-нибудь!
Врачи что-то возражают Леону. В ответ он орёт на них, порыкивает, как разъярённый вепрь. Мне становится больно даже слушать. Шум нарастает и превращается во взрыв в моей голове. Оглушительный и сильный, а потом всё словно накрывает густым, плотным облаком из ваты. Оно притупляет боль и звук становится тише.
Гул голосов становится всё глуше и глуше. Возникает странное ощущение, меня как будто пускают в сплав по реке на лодочке. Так баюкает и относит куда-то в сторону. Хорошо. Спокойно. Почти не больно.
Это уже не я, а кто-то другой лежит на родильном кресле с широко разведёнными бёдрами. Странная девушка, мокрая от пота и слёз, с искусанными в кровь губами. Она снова кричит. Истошно и так громко, что заполняет воздух визгами.
Глупая. Зачем столько кричать? Зачем хвататься за эту жизнь?
Всё уже решено. Не мной. Но кем-то другим.
— Сохраните жизнь моему ребёнку, — последнее, что я слышу. — На неё плевать. Главное — мой сын. Мой Наследник…
Глава 25.
Я была уверена, что умираю. Почти умерла. Это было бы избавление от всех мук, как катарсис. Очищение от потока лжи, под которым я погребла себя и любимого. Я виновата. Обрекла на муки не только себя, но и его — тоже. И… нашего с ним малыша.
— Не смей сдыхать. Лина. Не смей. Я заберу у тебя младенца, — Леон уже не кричит, не сыплет матами, а хрипло и низко шепчет. Прямо мне в ухо. — Я заберу сына! И ты отдашь мне его живым, а потом… потом отправляйся хоть на бал к Сатане. Дыши, лживая сука…
Его слова — как сильнейший удар электрошокером. Они проникают в самое сердце, отравляя его смыслом сказанного. Но в то же время не дают мне провалиться в забытьё. Леон принуждает меня быть живой, чтобы родить.
— Должна же ты быть годной хоть на что-то, проклятая дырка!
Родить. Умереть. Забыться. Не видеть. Не слышать. Стать слепой и глухой.
Вот чего мне хочется.
Я желаю только увидеть своего сыночка и Катюшу перед самой смертью и только потом буду готова окончить свой путь.
Но как бы не так.
Создатель решил, что я должна поплатиться за грехи и отхлебнуть из чаши мучений сполна. Выпить её до дна.
Мои роды длились почти восемнадцать часов. Почти целые сутки агонии. Это нечеловеческая пытка, придуманная дьяволом, окончилась тем, что я услышала… крик младенца. Ангельский голосочек? О нет… Командный, дерзкий тон! Оглушающе звонкий, требовательный плач, в котором сразу же, с первого мига чувствовался характер Моретти!
Я увидела его — своего любимого мальчика на руках у акушерки. Я полюбила его ещё больше, хотя раньше казалось, что больше любить уже нельзя. Но я ошибалась. Сейчас моё истерзанное сердце вновь наполнилось любовью, как живительной влагой. Я вздохнула свободнее и даже мутная пелена слёз очистилась.
— Малыш родился крупным — пятьдесят три сантиметра ростом, вес — четыре килограмма, триста граммов… — диктует персонал.
— Нужно приложить младенца к груди матери, — голос акушерки полон заботы и гордости за проделанную работу.
Персонал ослабляет удерживающие ленты. Я протягиваю дрожащие руки в сторону сына, желая подержать его, прижать к груди. Мечтаю ощутить тепло его крохотного тельца и вдохнуть аромат сыночка. Мой Габриэль…
— Нет, — голос Леона режет сталью. — Это всего лишь суррогатная мать. У нас договор. Она не имеет никаких прав на моего сына и готова подписать все бумаги на отказ…
Это приговор. Это хуже выстрела.
Я просто умираю.
Кричу. Бьюсь в истерике, ударяя пяткой какого-то из врачей. На меня наваливаются двое медсестёр, вкалывают какой-то препарат, чтобы я стала спокойнее.
Я ору, непонятно что. Наверное, проклинаю всех и себя — в первую очередь. Меня успокаивает не чудо, но лошадиная доза успокоительного, вколотого в вену.
Я прихожу в себя уже в палате. Но лишь спустя сутки, понимаю одно — я жива. Но лучше бы я умерла.
Леон не позволит мне притронуться к сыну.
Мне передали от него только послание. Оно было не написано от руки, но распечатано на принтере, как будто Леону было жаль тратить на меня даже капельку тепла и усердия.
«Тебя привезут в поместье после выписки. Но не думай, что ты задержишься в моём доме. Ты заплатишь свой долг… кровью…»
* * *
— Мы приехали.
Страх сковывает всё моё тело. Я не решаюсь двинуться с места, застыв, как ледяная статуя.
— Да-да, — шепчу я, разглядывая особняк Моретти.
Сейчас солнечный день, но он кажется мне сумрачным, тёмным вечером, а белоснежные облака плывущие по небу грозятся в любую минуту превратиться в серые, низкие тучи, способные породить убийственные молнии в любой момент.
— Синьор ждёт! — раздаётся нетерпеливый голос водителя.
Он заметно нервничает. Видимо, Леон разозлён и находится в глубоком аффекте ярости. Водитель просто выполняет свою работу и не хочет навлекать на себя злость хозяина. Это понятно. В случившемся есть только одна виновница — я.
— Вы возьмёте мои вещи? — спрашиваю, выбираясь из салона автомобиля с осторожностью.
— Такого приказа не было! — звучит жёсткий ответ водителя.
Я на секунду прикрываю глаза, пошатываясь от усталости. Привычно опускаю ладонь на живот, но пальцы хватают пустоту. Я удивляюсь тому, что живота у меня уже нет. Но внутри меня что-то надсадно ноет и есть кровяные выделения. Я слаба и не могу долго находиться на ногах. Врачи сказали, что это из-за стресса. Они рекомендовали бы мне полежать ещё немного, под наблюдением. Но Леон приказал — выждать положенные три дня и доставить меня к нему.
В таком виде, в каком есть. Я едва передвигаю ослабевшими ногами, а колени дрожат мелко и часто. Я ползу, как улитка. Схватившись за дверную ручку, с трудом повисаю на ней, переводя дыхание.
Моё тело бьёт сильным ознобом. Температура тела повышена. Начало прибывать молоко. Моя и без того большая грудь стала просто гигантской. Она раздулась как шар. Даже притронуться больно. Лифчик вмиг промокает от капель молока, приходится вставлять прокладки для груди.
Это так больно…
Моя грудь полна молока для сыночка, но мне не разрешено прикладывать его к груди. Мои руки… О, я самая несчастная мать, которая ни секунды не держала своего малыша, не вздохнула сладкого младенческого запаха. Я пустышка. Я никто. Толку, что грудь разрывается от притока молока — его некуда девать.
