– Подчеркиваю: ветер сейчас дикий. Ночью ливень будет! Палатку унесет к лигулам собачьим! Вон муравьи как забегали: шухерятся! – вскользь заметил Чимоданов, выпуская в садок очередного подлещика.
Арсений недоверчиво огляделся. Ни одна травинка не шевелилась. Воздух был спекшийся от жары. Остановившийся.
– Ветер? – вежливо переспросил он.
– Там вон ветер! На двух с половиной тысячах метров! – Петруччо ткнул пальцем в тучи, которые в верхней своей части беспокойно шевелились. – Сейчас опустится на тысячу – верхушки закачаются. А ночью ваще все снесет!
Ни Катя, ни Ната его не слышали: иначе они немедленно помчались бы на электричку. Ната сидела на том же пне и чистила под ногтями краем пилочки. Только что она случайно потрогала ветку и немного испачкалась.
Человечество делится на две большие группы: на тех, кому нравится все, и на тех, кому не нравится абсолютно ничего. Увы, девушка Мошкина относилась ко второй неисцелимой разновидности. Катя ходила по берегу и, прижимая к груди руки, желала дышать кислородом, но ей мешал ветерок со стороны рощицы, где располагался рыбацкий туалет. Страдая, она отошла метров на двести, но здесь ей стали досаждать комары.
Катя окончательно потеряла самообладание. Проклятая природа давила ее своими зелеными руками. Спасаясь от комаров, Катя метнулась в посадку, запуталась в крапиве, исцарапалась в кустарнике и неожиданно для себя вылетела на маленькую поляну. Вылетела и, вскрикнув, шарахнулась назад.
Перед ней на бревне сидел гибкий юноша с ожогом на щеке. Комарами он был облеплен ничуть не меньше Кати, но не обращал на них внимания. Его даже забавлял огромный овод, глубоко вгрызшийся в запястье рядом с пульсом. Юноша смотрел на него и одобрительно потирал озверевшему от крови оводу, утратившему всякое чувство самосохранения, спину у крыльев.
Рядом с юношей подпрыгивал гнутый, гадкого вида человечишко, которым комары почему-то совершенно не интересовались. Равно как и не интересовались они и двумя мрачными громилами, которые показались Кате черными, вырванными из пространства силуэтами. Непонятно, как она вообще их заметила – должно быть, морок ослабел.
Катя тихо пятилась, задыхаясь от ужаса. Тартарианцы шагнули к ней, схватившись за мечи, однако юноша с оводом остановил их властным движением руки. Лениво поднялся и, мгновенно оказавшись рядом с Катей, коснулся костяшкой пальца центра ее лба. Катя почувствовала, что палец у него очень сухой и твердый.
– Не трогать ее!.. Ты забудешь нас через двадцать секунд! – приказал он властно.
Катя повернулась и зигзагами побежала к берегу. Ужас переполнял ее. Она даже не кричала, а завывала и хрипела. Гнутый человечишко нагнал Катю и, скаля жуткие, с могильной прозеленью зубы, между которыми шевелилось что-то живое, мелкое, белое, зашипел ей в ухо:
– Эйдос дашь? А то укушу! Я жутко нестерильный! Повторяй за мной формулу отречения!.. Ну!
Комиссионер не учел, что Кате было не до повторения формул. Не останавливаясь, она вцепилась Тухломону в волосы и вместе с ним набежала на дерево. К ее крайнему удивлению, преследователь оказался дряблым и бессильным. Размазав о березовый ствол нос, Тухломоша встал и, отряхиваясь, как большая собака, обиженно крикнул ей вслед:
– Пщихопатка! Ну щто тебе: щалко было? Щалко?
Мошкин, упустивший сожравшего наживку подлещика, в азарте убивал крючком очередного мотыльного червячка, когда с прорезанной автомобильной колеей насыпи на него свалилась визжащая Катя и уткнулась головой в его могучую грудь. Возможно, впервые за все время их знакомства роли распределились правильно: Мошкин стал в полной мере молодым человеком, а Катя – слабой девушкой.
– Что с тобой? Тебя кто-то обидел? Кто? – грозно спросил Евгеша, обнимая ее.
Катя отстранилась. Она ошалело смотрела на Мошкина и морщила лоб.
– Не знаю! – сказала она, икая.
– Но тебя же что-то напугало?
– Ничего меня не пугало! Отстань! – повторила Катя и, снова прижавшись к его груди, заплакала.
Она то икала, то всхлипывала, то кашляла, производя не меньше шума, чем наливная песчаная баржа, шедшая из Углича. Длинное удилище Мошкина с плеском упало в воду.
– Елы-копалы! Как же хорошо, что у меня нет девушки!.. Ути, мой маленький! Иди к папочке! – Чимоданов поцеловал в разинутый рот покрытого слизью здоровенного подлещика.
* * *
К десяти вечера погода начала портиться. Вначале сухие, беззвучные молнии долго рассекали небо где-то над Волгой. Мало-помалу тучи сползлись к каналу, и вот уже первая тяжелая капля – совсем еще одиночная, пробив листву, упала на босой палец Евгеши Мошкина.
– Это же дождь, да? – спросил Евгеша.
Минуту спустя вопросы у него иссякли. Все забились в палатку и затащили внутрь рюкзаки, бросив снаружи удочки и садок с прыгающей, жадно дышащей дождем рыбой. Палатка выла, стонала и раздувалась как парус. Несмотря на то что тент нигде не примыкал к палатке, а швы были тщательно промазаны силиконом, один угол все равно оказался в луже и поплыл, и Чимоданов, ругаясь, полез наружу копать ножом защитный ров.
Вернулся он мокрый и сразу нырнул в спальник. Спустя две минуты его могучий храп перекрывал даже рев бури.
– Выволоките его кто-нибудь из палатки! – взмолилась Катя.
– Подчеркиваю! Ты что, себя любишь больше, чем меня? – сквозь сон строго произнес Чимоданов и, повернувшись на другой бок, захрапел, уже не просыпаясь.
– Выволоките его! – повторила Катя.
– Это его палатка! – растерялся Евгеша.
– Ну и что? Я так больше не могу! Я его консервным ножом ткну! Или загрызу ночью! – пригрозила Катя.
– Зачем загрызать? Есть и другие методы! – Ната склонилась над Чимодановым, нежно зажала ему двумя пальцами нос и нажала на точку в центре лба. Чимоданов выгнулся во сне и захрипел. Его лицо стало фиолетовым от прилившей крови. Храп прекратился.
Арсений смотрел на Нату с ужасом. Он уже жалел о том, что в длинные зарубежные командировки неженатых мидовцев не берут.
– Ты его убила? – спросил он, дрожа.
Ната потрогала Петруччо пульс на шее.
– Слегка, – сказала она и, зевнув, громко застегнулась в своем спальнике.
Засыпая, Катя долго смотрела на прогибающийся от тяжести дождевых струй полог палатки и все пыталась что-то вспомнить – что-то испугавшее ее, мрачное, но никак не могла сосредоточиться. Мысль ускользала, точно она нашаривала кусок мокрого мыла.
– Возьми меня за руку! – попросила она у Евгеши.
Мошкин послушался.
– Это твоя рука? – уточнил он на всякий случай.
– Нет, твоего дедушки! – прошипела Вихрова с другой стороны. – Спи давай! Замучил, баран!
– Наташа! – умоляюще произнес мидовец. – Я же просил тебя: без этих слов. А вдруг нас пригласят на прием?
