– Скорее на агонию.
– Я имею в виду экстаз религиозный. Тот, который наблюдался у большинства признанных стигматиков. Без этого состояния стигматы – это не стигматы, а просто раны на руках.
В этот момент Вера шевелится, и одеяло сползает с нее, открывая кровоточащий бок. Отец Макреди ахает:
– И это тоже?!
Мэрайя кивает. Он чувствует, что прямо-таки просиял, и понимает, как это неуместно. Но Верина рана располагается точно в том же месте, где Иисус был пронзен копьем. От этой мысли у священника кружится голова. Успокоившись, он призывает на помощь свои профессиональные пастырские навыки и объясняет:
– Мэрайя, Вера страдает не от собственной боли. Судя по тому, что вы рассказали, она переживает крестные муки Христа.
– Почему именно она?
– А почему именно Он? – тихо спрашивает отец Макреди. – Мы не знаем, почему Господь обрек Своего единственного сына умирать за наши грехи. Не знаем мы и того, зачем Бог заставляет одних людей испытывать Страсти Христовы, в то время как другие даже не могут их понять.
– «Страсть», – повторяет Мэрайя с горечью. – «Экстаз». Тот, кто дал этому состоянию такие названия, сам, видимо, его не испытывал.
– Слово «страсть» имеет общий корень со словом «страдание».
Мэрайя отворачивается, не желая слушать добросовестных назиданий священника. Страсть. Мэрайя еще раз повторяет это слово и думает об Иэне, о Колине, о Вере. Неужели любовь, земная или небесная, всегда неразрывно связана с болью?
Когда приходят медсестры, чтобы отвезти Веру на очередной рентген, Мэрайя прощается с отцом Макреди. Если честно, ей до него дела нет. Как и до того, испытывает ли ее дочь Страсти Христовы или собственные страдания. Она хочет только одного – чтобы это закончилось.
Медсестры катят Верино кресло к лифту. Время от времени девочка вскидывает поникшую голову, то просыпаясь, то опять проваливаясь в сон. Рука Мэрайи лежит на ее плече. Выйдя на третьем этаже, они ждут, пока одна из сестер не выяснит, куда ехать дальше. Какого-то мужчину быстро везут на каталке в отделение экстренной помощи. К нему сбегаются врачи, крича что-то про дефибрилляцию и операционную номер три. Мэрайя вздрагивает, вспомнив сердечный приступ Милли. Когда больного провозят мимо Веры, его рука, свесившаяся с носилок, задевает ее колени. Но Вера, продолжая тихо стонать, как будто даже не замечает этого.
– Мэрайя! – Она не отвечает, тогда мать берет ее за плечи и встряхивает. – Ты слышала, что я сказала?
– Ма, поезжай ты. А я постараюсь попозже…
– Ты не понимаешь. Если ты сейчас не встанешь и не выйдешь в эту дверь, полиция вытащит тебя силком. – Милли наклоняется над дочерью. – Если ты не явишься в суд, Колин заберет Веру.
Последняя фраза выводит Мэрайю из оцепенения.
– Нет, – говорит она, медленно поднимаясь на ноги. – Он не сможет.
Милли тормошит дочь, ускоряя процесс пробуждения, и с материнской ловкостью надевает на нее пальто.
– Сможет. Если ты его не остановишь.
– Все, – вздыхает доктор Уркхарт, кардиохирург.
Он стягивает с себя перчатки и выворачивает их, так что внутри остается кровь из грудной клетки пациента.
– Девять пятьдесят восемь, – говорит медсестра и, слегка поскрипывая ручкой, записывает время смерти.
У доктора трясутся руки. Десять минут ручной стимуляции ничего не дали. Тогда Уркхарт раскрыл больному грудь и удивился, что бедняга протянул так долго. Правая коронарная артерия закупорена на восемьдесят процентов, левая – на семьдесят пять. Мистера Эверсли мог прикончить любой ломтик бекона. Краем глаза хирург видит, как врач-резидент начинает готовить тело к прощанию с родственниками. Доктор стонет: самое тяжелое для него впереди. Нет ничего хуже, чем в преддверии Рождества сообщать людям, что член их семьи умер на операционном столе.
Доктор Уркхарт берет карточку пациента, чтобы своей росписью удостоверить смерть, и успевает даже щелкнуть шариковой ручкой, но в этот самый момент голос врача-резидента останавливает его:
– Доктор Уркхарт, посмотрите!
Хирург смотрит на монитор, секунду назад показывавший прямую линию, а теперь оживший. Потом переводит взгляд на незашитую грудную клетку, внутри которой яростно бьется совершенно здоровое сердце.
– Всем встать! Суд идет! Председательствует Его честь Э. Уоррен Ротботтэм!
Наполняя зал гулкими звуками тяжелых шагов и бряканьем мелочи в кармане, судья проходит к своему месту и бросает беглый взгляд на собравшихся зрителей. Он слышал, будто желающих присутствовать на заседании оказалось так много, что приставам пришлось разыгрывать свободные места в лотерею.
Мэрайя Уайт, слава богу, здесь. Сосредоточенно смотрит на руки, как будто боится, что они, вспорхнув, выдадут ее волнение. С нее Ротботтэм опять переводит взгляд на зрителей.
– Давайте сразу проясним ситуацию. Я не настолько глуп или наивен, чтобы думать, будто этому столпотворению в зале я обязан своему профессионализму или внезапному интересу средств массовой информации к рутинным разбирательствам по вопросам опеки. Я знаю, кто вы все такие и зачем сюда явились. Но здесь вам не телестудия, а зал суда, и Бог здесь я. – Ротботтэм, расставив руки, хватается за края стола. – Если я увижу, что кто-то достал камеру, или услышу, что кто-то слишком громко кашлянул, если во время допроса свидетелей кто-нибудь зааплодирует или свистнет, я немедленно прикажу очистить зал. Можете цитировать это в своих газетах.
Репортеры переглядываются, закатывая глаза.
– Адвокаты, – продолжает Ротботтэм, – я надеюсь, за истекшие полчаса у вас не созрело новых срочных ходатайств?
– Нет, Ваша честь, – отвечает Мец.
Джоан мотает головой.
– Превосходно. Тогда начинайте.
Малкольм встает, сжимает плечо Колина, поправляет пуговицу на пиджаке и, подойдя к трибуне возле стенографистки, слегка поворачивает ее к публике.
– Что вы делаете, мистер Мец? – спрашивает судья.
– Ваша честь, я знаю, что традиционный порядок разбирательств по вопросам опеки этого не предполагает, и все же я приготовил небольшую вступительную речь.
– Вы видите здесь присяжных? Лично я не вижу. А сам я уже знаю об этом деле не меньше вашего.
Мец устремляет на судью невозмутимый взгляд:
– Я имею право произнести вступительное слово и буду официально протестовать, если вы, Ваша честь, мне это запретите.
Судья думает о том, что если бы он последовал совету жены и пять лет назад подал в отставку, то сейчас он мог бы смотреть, как волны накатывают на пляж во Флориде, или ехать в доме на колесах к какому-нибудь национальному парку, или слушать Бетти Бакли на Бродвее. Вместо этого он вынужден торчать тут и наблюдать, как Малкольм Мец выделывается перед аудиторией, потому что ему, Ротботтэму, совершенно не нужно, чтобы у этого нахала появилось основание для апелляции.
