Я смотрю на Веру и, хотя это против правил, подмигиваю ей.
– Мистер Мец считает, будто у вас делегированный синдром Мюнхгаузена. Вы понимаете, что это означает?
Я с трудом сглатываю:
– Что я наношу раны Вере. Заставляю ее болеть.
– Вам известно, Мэрайя, что два эксперта, присутствующие в этом зале, заявили, что лучший способ диагностировать делегированный синдром Мюнхгаузена – это разлучить мать с ребенком и понаблюдать за состоянием его здоровья?
– Да.
– У вас была возможность видеться с Верой в минувшие выходные?
– Нет. Судебное постановление запрещало мне контактировать с ней.
– А что происходило с Верой с четверга по воскресенье?
– Ей становилось все хуже и хуже. В субботу около полуночи врачи сказали, что она может не выжить.
– Откуда вы об этом знаете, если вас в больнице не было? – хмурится Джоан.
– Мне сообщили по телефону. Сначала позвонила моя мать, потом Кензи ван дер Ховен. Они обе подолгу сидели у постели Веры.
– Итак, с вечера четверга до утра воскресенья состояние вашей дочери ухудшалось. Она впала в кому и едва не умерла. Но теперь девочка здорова и находится здесь, в зале. Мэрайя, где вы были в воскресенье с двух часов ночи до четырех часов пополудни?
Я смотрю строго на Джоан, как она мне велела:
– Я была в больнице, с Верой.
– Протестую! – Мец вскакивает и тычет в мою сторону пальцем. – Это неуважение к суду!
– Подойдите.
По идее, я не должна слышать, что адвокаты говорят друг другу, но от избытка эмоций они почти кричат.
– Она вопиющим образом нарушила судебное постановление! – возмущается Мец. – Я требую, чтобы по этому поводу сегодня же было проведено отдельное слушание!
– Господи, Малкольм! У нее же ребенок лежал при смерти! – возражает Джоан и поворачивается к судье. – Однако Мэрайя вернулась, и девочка выздоровела! Ваша честь, это подтверждает мою теорию.
Ротботтэм смотрит на меня:
– Я хочу послушать, что из этого выйдет. Вы, миз Стэндиш, пока продолжайте, а с нарушением судебного запрета мы разберемся потом.
Джоан снова обращается ко мне:
– Что произошло, когда вы приехали в больницу?
Мне вспоминается, как я вошла и увидела Веру, всю утыканную трубками и проводками.
– Я села рядом с ней и начала разговаривать. Аппарат, который был подключен к ее сердцу, запищал. Медсестра сказала, что нужно позвать доктора, и вышла. Тогда моя дочь открыла глаза. – Я вспоминаю, как покраснели Верины щечки, когда у нее из горла вынимали трубку, и как она позвала меня голоском, похожим на шуршание сухой листвы. – Врачи принялись ее обследовать. Сердце, почки – все функционировало нормально. Даже ручки зажили. Это было… поразительно.
– Было ли этому медицинское объяснение?
– Возражаю! – говорит Мец. – С каких это пор она компетентна в таких вопросах?
– Протест отклоняется.
– Врачи сказали, что иногда присутствие членов семьи помогает пациентам, находящимся в коме, скорее очнуться, – объясняю я. – Но еще они сказали, что такое стремительное улучшение произошло на их памяти только однажды.
– Когда же?
– Когда моя мама вернулась к жизни.
– Видимо, это у вас семейное, – улыбается Джоан. – Кто-нибудь, кроме вас, наблюдал чудесное исцеление вашей дочери?
– Да. Два доктора, шесть медсестер, моя мать и опекун по назначению суда.
– Все они включены в список наших свидетелей, Ваша честь, на случай если мистер Мец пожелает их опросить.
Он не пожелает, и Джоан объяснила мне почему: ему не нужно, чтобы восемь человек провозгласили, что произошло чудо.
– Мэрайя, – продолжает мой адвокат, – в этом зале в ваш адрес прозвучали утверждения, по поводу которых суд, вероятно, хотел бы услышать и ваше мнение тоже. Начнем с лечения в психиатрической больнице. Расскажите нам, пожалуйста, как вы туда попали.
Всю ночь мы с Джоан репетировали, как я буду отвечать на ее вопросы. Я знаю, что нужно говорить, что она хочет донести до судьи. В общем, я подготовлена ко всему, кроме того чувства, которое испытываю, ощущая на себе взгляды всех этих людей.
– Я была очень сильно влюблена в своего мужа, – начинаю я, как и было задумано. – Когда я застала его в постели с другой женщиной, это разбило мне сердце, но он решил, что у меня непорядок с головой. – Я поворачиваюсь, чтобы видеть его. – Мне стало ясно: я больше не нужна Колину. Эта мысль была для меня очень тяжелой, и я подумала, что не смогу жить без него. И не захочу. – Я делаю глубокий вдох. – Когда вас что-нибудь сильно угнетает, вы не обращаете большого внимания на окружающий мир. Вам никого не хочется видеть. У вас возникают мысли – правдивые мысли, – которые вы хотели бы высказать, но они похоронены так глубоко внутри вас, что нужно сделать большое усилие, чтобы вытащить их на поверхность. – Мое лицо смягчается. – Колин отправил меня в психиатрическую больницу, но тираном я его не считаю. Наверное, он испугался. И все-таки сначала ему следовало бы поговорить со мной. Может, я и не смогла бы объяснить ему, чего хочу, но мне было бы приятно оттого, что он готов меня выслушать. И вот я вдруг оказываюсь в больнице, беременная. Колину я не сразу сказала про ребенка. Решила, сколько возможно, держать это в тайне. – Я смотрю на судью. – Не знаю, интересно ли вам, как чувствует себя человек, когда все вокруг распоряжаются им. Говорят ему, что есть, что пить, когда ложиться спать, когда вставать. Тычут в него иголками, заставляют высиживать сеансы психотерапии. Ни мое тело, ни моя душа больше мне не принадлежали. Только мой ребенок принадлежал мне – на первых порах. Но вскоре врачи по анализам крови, конечно же, поняли, что я беременна, и внушили мне: «Лечение нужно продолжать. Ребенку не пойдет на пользу, если вы убьете себя до родов». И я позволила им накачать меня лекарствами до такого состояния, в котором я уже не могла беспокоиться о малыше. Или вообще о чем бы то ни было. А потом, когда меня выпустили из Гринхейвена, я начала паниковать из-за того, что могла навредить своему ребенку, пытаясь спасти себя. И я заключила с судьбой маленькую сделку: пусть из меня не получилось идеальной жены, но идеальной матерью я стану.
Джоан ловит мой взгляд:
– И вы стали ею?
Я помню, как надо ответить: «Да, я делаю все, что в моих силах». Мы обе смеялись, когда репетировали, потому что это звучало как какой-то старый армейский лозунг. Но ни мне, ни Джоан вчера ничего лучшего в голову не пришло. А вот теперь я стою здесь и не могу произнести заученный ответ. Я заглядываю внутрь себя и нахожу там только одно – правду.
– Нет, – шепчу я.
– Что?
Стараясь не замечать того, как Джоан рассердилась, я повторяю:
