Наконец информация загрузилась. Хенри тычет пальцем в экран:
– Оплата покупок кредитной картой. Карта оформлена на мамашу.
Аллен смотрит: продукты, детская одежда. Ничего интересного.
– Гляди-ка! И коммунальные услуги все оплачены.
– Ага. Давай проверим мужа.
Пальцы Хенри быстро пробегают по клавиатуре, и на мониторе появляется история операций по карте «Американ экспресс».
– Фью! – медленно присвистывает парень. – Похоже, мистер Уайт в командировках времени даром не теряет. В студию бальных танцев с кем-то ходил.
– Муж завел роман на стороне, – фыркает Аллен, – тоже мне сенсация!
Амурные похождения отца вряд ли могут сделать из ребенка ложного мессию. На такой обман идут либо те, кто хочет привлечь к себе внимание, либо те, у кого просто не все дома.
– Бинго! – кричит Хенри. – Он есть в судебной базе данных Нью-Гэмпшира. Информация об исках, постановлениях и всякой такой фигне систематизируется и хранится в электронном виде. Кажется, мистер Уайт пытался запихнуть свою женушку в психушку. И у него это получилось.
– Дай-ка посмотреть. – Аллен пересаживается к компьютеру и прокручивает страницу. – Вот это да!
Он читает судебное решение, в соответствии с которым Мэрайя Уайт была помещена в психиатрическую больницу Гринхейвен, и многочисленные протесты Милдред Эпштейн, пытавшейся освободить дочь.
Хенри разваливается на кровати и жует пиццу.
– Да, старик, много чокнутых на свете, – говорит он, выковыривая застрявший между зубами кусочек пепперони.
Но Аллен его не слушает. Психиатрическая больница. Теперь ситуация постепенно проясняется. Семилетние дети не начинают разговаривать с Богом просто так. Им в этом кто-нибудь помогает. И чаще всего, наверное, это бывает человек, у которого не все в порядке с головой. Кто загремел в психушку один раз, от того жди новых заскоков.
Аллен встает, вынимает из бумажного пакета банку пива и бросает ее Хенри.
– Супер! – говорит тот. – За что пьем?
По лицу Аллена медленно расползается улыбка.
– За атеизм.
Слухи о девочке со стигматами распространились по больнице. Медсестры приходят к Вере под каким-нибудь предлогом, садятся на постель и начинают задавать вопросы. Одна женщина на несколько секунд вложила в Верину забинтованную ручку медальон с изображением апостола Иуды Фаддея.
Дочка, похоже, не знает, как ей на все это реагировать. Когда не спит, она вежливо отвечает посетителям, которые расспрашивают ее о школе и о любимых мультиках, а когда спит, незнакомые люди дотрагиваются до ее лица и волос, как будто одно прикосновение к ней может их от чего-то оградить.
Моя мать постоянно на нервах. «Это ничего не значит, – говорит она всем, кто соглашается слушать. – Стигматы-шмигматы… Мы, евреи, пять тысяч семьсот лет ждем своего мессию. Неужели сейчас мы начнем верить в Христа?» Один раз, когда Вера спала, мама отвела меня в сторону:
– Тебя все это не напрягает?
– Напрягает, естественно, – отвечаю я разгоряченным шепотом. – Или ты думаешь, я нарочно мучаю собственную дочь?
– Я имею в виду католицизм. Католицизм! О Боже мой! Все эти люди являются сюда с таким видом, будто Вера их святая.
– Оттого что у нее кровоточат руки, она католичкой не стала.
– Очень на это надеюсь, – произносит моя мама с нажимом.
Хорошо, что она оказалась в кафетерии – покупала для Веры «Джелл-О», – когда в палату вошел отец Макреди.
– Как поживаете, Шарлотта? – спрашивает он у медсестры, которая причесывает мою дочь и прячет волоски в карман, думая, что я не вижу. – Как дети?
– Спасибо, отец, у нас все хорошо. Вы, наверное, слышали, какие вещи тут происходят?
– Да, одна сотрудница церковной конторы работает здесь санитаркой на общественных началах.
Когда медсестра уходит, священник садится на освобожденный ею стул:
– Привет, я отец Макреди.
– Что это у вас за белая штучка на шее? – спрашивает Вера.
– Такие рубашки нужны для того, чтобы все сразу понимали, что человек служит в церкви, – объясняю я.
Вера морщит лобик:
– А я думала, он чей-то папа…
– Это многих сбивает с толку, – улыбается священник, осторожно приподнимая Верину забинтованную руку. – Я слышал, ты с Богом разговариваешь. Я бы тоже хотел.
– Она и вам так сделала, что у вас ладошки болят?
Я настораживаюсь. До сих пор мне не приходило в голову узнать у дочки, что ее Бог говорит ей по поводу происходящего.
– Нет, Вера. Господь не нанес мне таких ранений, – отвечает священник, как мне показалось, с сожалением.
В этот момент входит мама с лимонным желе «Джелл-О» на подносе.
– Деточка, красненького сегодня не было, но… – Тут ее взгляд падает на священника. – Ну начинается, – ворчит она.
– Вы, должно быть, миссис Эпштейн? Рад познакомиться с вами.
Моя мать поджимает губы:
– К сожалению, не могу сказать того же.
– Мама!
– Но это правда! После того, что со мной случилось, я ценю каждый день своей жизни и не намерена терпеть присутствие священника, который пытается обратить мою внучку в католицизм.
– Поверьте, я не собираюсь обращать вашу внучку…
– Ну конечно! Вы думаете, она уже наполовину обращена, раз у нее кровоточат руки! Стигматы! Моя тетя Фанни перевернулась бы в гробу!
Я закатываю глаза и беру священника за локоть.
– Мама, может, ты лучше поможешь Вере съесть желе?
– Хорошо, а ты пока выпроводи этого господина.
– Мне ужасно неловко, – извиняюсь я, как только мы с отцом Макреди выходим в коридор. – Моя мама довольно тяжело воспринимает все это.
– А вы?
– Я все еще не привыкла к тому, что Вера разговаривает с Богом. А переход, так сказать, на следующую ступень – это у меня вообще в голове не укладывается.
Отец Макреди с улыбкой отвечает:
– Стигматы – дар Божий, если это, конечно, они.
– Так себе дар. Дочке больно, она пугается, когда видит свои раны.
Я понимаю: не случайно слово «стигмат» происходит от слова «стигма».
– Миллионы людей сказали бы, что ваша дочь отмечена благословением.
– Сама она так себя не чувствует, – говорю я, и, к моему смущению, голос у меня начинает дрожать. – Знаете, когда это началось, она надела перчатки. Стыдилась показать мне, что у нее кровь.
Отец Макреди смотрит на меня с интересом:
– Я мало знаю о стигматиках, но, насколько мне известно, они обычно не показывают своих ран окружающим, а прячут их.
